Анатолий Ковалев - Потерявшая сердце
Арман сделал для себя вывод, что история интересует юношу куда больше, чем латынь. По всей вероятности, тот привык заниматься только тем, что сам считал нужным, и поступать так, как хочется ему самому. Даже то, что великий князь был одет в современную военную форму, говорило о том, что его мать, поборница старинной моды, делала исключение для своего любимчика.
— Никоша, виконту не очень приятно вспоминать то жестокое время и всех тех злодеев, которых ты только что перечислил, — предупредила любящая мать.
— Нет, отчего же? — возразил де Гранси. — Я непременно расскажу Вашему Высочеству все, что знаю.
— Очень буду вам признателен, — горячо поблагодарил юноша.
— А зачем вы с Михелем искали меня? — поинтересовалась Мария Федоровна.
— Ах, да! — вспомнил великий князь: — Вот зачем! Вуаля!
Он трижды хлопнул в ладоши, и тотчас из глубины аллеи полились нежные звуки мандолины. Из-за кустов вышел молодой человек в бледно-розовом атласном камзоле с золотыми обшлагами и в коротких панталонах. Льняные кудри, красиво спадавшие на плечи, с успехом заменяли ему парик. Лицо было сильно набелено и нарумянено, подведенные черные глаза казались неестественно огромными. Молодой человек принял заученную изящную позу, и запел чувственным сентиментальным баритоном. Он исполнял романс на стихи Гёте. Императрица, молитвенно сложив на груди ладони, восторженно прошептала:
— Фриц! Мой дорогой Фриц!
Виконт слишком хорошо знал Доротею, чтобы придать ее восхищению артистом некий второй смысл. Она всю жизнь любила только одного мужчину и была до гробовой доски верна его памяти. Просто Мария Федоровна до восторга, до самозабвения обожала музыку, поэзию, и все немецкое.
Когда Фридрих Гальтенгоф умолк, она подошла к нему, взяла за руку и растроганно сказала по-немецки:
— Пойдем, Фриц, я хочу, чтобы ты сам выбрал место для клавесина.
И ушла с ним, оставив де Гранси на растерзание любознательного Никоши.
На следующий день, ближе к вечеру, в Павловск начали съезжаться гости. Наступил долгожданный праздник, парк постепенно наводнялся людьми в масках. Принять участие в маскараде могли все желающие, но солдаты Павловского гарнизона строго следили за тем, чтобы гости были одеты в маскарадные костюмы либо в костюмы восемнадцатого века. Людей в современной одежде не велено было пропускать. Торжество приурочили к освобождению русскими войсками города Штетина, в котором императрица-мать родилась и провела детство. В центральной части парка, в Старой и Новой Сильвиях, на берегах Славянки, Круглого озера, Вокзальных и Розовопавильонных прудов, словом, повсюду горели масляные фонари. Фейерверки предполагалось пускать у Храма Дружбы, у Пиль-башни и у Колоннады Аполлона. Там же, у Колоннады, неподалеку от устья реки Славянки стояли кресла для императрицы и ее свиты. Старинный клавесин, привезенный до войны из Вены и по одной легенде служивший незабвенному Глюку, а по другой — божественному Моцарту, был установлен прямо под статуей Аполлона Бельведерского, среди величественных колонн. Фридрих Гальтенгоф на этот раз нарядился в сплошь вышитый золотом камзол и рубашку с пышным жабо и широкими манжетами. Он коснулся клавиш, и зазвучала старинная немецкая баллада о прекрасной герцогине Агнес Бернауэрин. Все вокруг сразу смолкло, превратившись в единый слух. Кавалеры приняли задумчивый вид, дамы приготовили носовые платки. Фридрих стремился превзойти самого себя. Он пел на разные голоса, то изображая басом страшных ночных гонцов, похищающих герцогиню, то брал самые высокие ноты, передавая слова Агнес:
Мне герцог — супруг мой.Мне выбора нет.Судьба невозможна иная.Погибну я в волнах Дуная.Люблю я на свете его одного.Навеки он — мой, я навеки — его.Вы смерть мою поторопите,В Дунае меня утопите!..
Многие взоры в этот миг обратились к императрице. Все прекрасно поняли, что баллада о супружеской верности посвящена ей.
Тем временем рыбак выловил мертвое тело Агнес и принес его несчастному герцогу. Гальтенгоф патетически восклицал:
И вот он скликает пять тысяч бойцов:«Будь проклят безжалостнейший из отцов!Он лютому горю виною.Ему я отвечу войною.В бою мы одержим победу над ним!Но верьте, не будь он отцом мне родным,Его бы, как низкого вора,Повесил я без разговора…»
Мария Федоровна не в силах была сдержать слезы. «Ах, как это прекрасно!» — шептала она, поднося носовой платок к васильковым глазам, ничуть не поблекшим от времени.
Рефрен баллады Гальтенгоф каждый раз исполнял по-разному, но в конце он звучал с особенной пронзительностью:
Кто хочет отца моего хоронить,В красной одежде будет ходить.Кто хочет любовь мою хоронить,В черной одежде будет ходить.
После минутной паузы публика взорвалась аплодисментами, и парк огласился нестройными выкриками «Браво!».
— Меня уже тошнит от этой готической поножовщины, — шепнул на ухо де Гранси великий князь, одетый в костюм китайского мандарина. Никоша не был любителем музыки. Среди всех искусств его привлекало только военное. — Пусть маменька веселится, а мы с вами немного прогуляемся. Вы не против?
Виконт улыбнулся из-под своей венецианской маски, изображавшей хищную птицу с крючковатым клювом.
— Я бы с удовольствием принял ваше предложение, уважаемый мандарин, — измененным голосом ответил Арман, — но как на это посмотрит ваша матушка, китайская императрица?
— Уверяю вас, никак не посмотрит, — усмехнулся великий князь. — Пока Фридрих не охрипнет, матушка будет смотреть только на него, а этот паяц может петь бесконечно долго…
Когда Гальтенгоф, закатив глаза, запел арию Бельмонта из зингшпиля Моцарта «Похищение из сераля», «китайский мандарин» и «хищная птица» тихонько встали со своих кресел и направились к Круглому озеру. Опускались сумерки. Хотя до поры белых ночей было еще далеко, полной темноты в последних числах апреля уже ждать не приходилось.
Они шли, то и дело встречаясь с запоздавшими гостями, которые спешили к Колоннаде Аполлона. Навстречу им попадались самые диковинные маски. Виконт с интересом разглядывал костюмированное сборище, великий князь, напротив, казался равнодушным к происходящему. Он вновь сел на своего любимого конька, продолжив прерванный разговор.
— Не понимаю, как он мог, оказавшись на краю пропасти, ничего не предпринять для своего спасения! — рассуждал Никоша о том, кого еще совсем недавно французы называли Неподкупным и даже Праведником — о Максимилиане Робеспьере.
