Поль Феваль - Карнавальная ночь
В небесах, увешанных регалиями всех степеней, а именно солнцем, луной и звездами, два ангела несли барашка госпожи Ледюк о шести ногах и толковали меж собой при помощи выходящих изо рта лент: «Пока сам не увидишь – не поверишь!»
Пусть компания здесь не самая великосветская, и все ж это личности по-своему блестящие. Ледюк была первой среди женщин-силачей, а ее барашек – первым среди овец.
Когда госпожу Ледюк проглотил ее первый лев, Четырехглазый нарисовал это на маленькой картинке, которую привешивали к большой снизу. Тело госпожи Ледюк было целиком в утробе льва, не считая торчавших из пасти ног. Народ так и валил, полагая, что главное зрелище дня именно здесь.
По милости господина Мальпеня, заставившего его выпить тигриное лекарство, Четырехглазый окончил свои дни очень благопристойно, дело же было продолжено его дочерью – вопреки закону, отрешавшему женский пол от престолонаследия. Выполненная ею афиша с изображением младенца, родившегося без мозгов, объехала весь мир. К несчастью, она была натурой столь страстной, что удавилась из-за одного неблагодарного Геракла, явно не стоившего таких стараний.
Но неистребимая мастерская сразу же нашла себе Тамерлана, а после него еще кого-то.
Каменное Сердце умер, да здравствует Каменное Сердце! Заполнить пробел в этой династии можно было бы хоть манекеном…
Зайдя с каменного крыльца внутрь, вы попадали первым делом в довольно просторную комнату, окнами смотревшую на запад, то бишь в окна Добряка Жафрэ на той стороне улицы. Восточная стена этой комнаты была почти начисто разобрана, и образовавшийся громадный проем вел в сарай, каковой мог бы служить собором, – столь высок и широк он был. Светом, проникавшим сверху, можно было управлять с помощью рогож, развешанных под оконницами. В сочетании с природными драпировками, созданными трудом терпеливого и безжалостного паука, эти тряпки создавали приятное освещение. Печь, натопленная торфом, распространяла терпкий запах. За воротами сарая – справа, слева и в глубине – виднелись деревья, ибо сооружение стояло средь сада, который занимало едва на четверть. Сам сад, очень мило разбитый, подступал вплотную к улице Матюрэн-Сен-Жак и включал несколько строений, в том числе маленький павильон эпохи Возрождения, который жители квартала называли «Башней Берто»: в этом доме, если верить тем, кого подобный вздор занимает, жил поэт Берто; господину Гонрекену это было безразлично, а господин Барюк откровенно на это плевал.
В том, 1842 году в этом павильоне обитал правящий представитель династии Каменных Сердец, прозывавшийся «Господин Сердце».
Ибо здесь Каменному Сердцу принадлежало все, то бишь: дом, сарай, сады, службы. Он выплачивал за эти владения ежегодно 1200 франков, внося четырежды в год по 300 франков. Нынче ведь все приобрело такой размах, который совсем не по нраву ни господину Барюку, ни Гонрекену Вояке.
А тогда – вот было времечко: ни в чем недостатка не было. В мастерской всего хватало, и поскольку необходимое водилось в изобилии, допускалась даже некая роскошь.
Помимо уже упоминавшейся гирлянды из крысиных чучел, что красовалась вдоль стен, храмину загромождало множество самых любопытных предметов, принесенных частью в виде платы, частью же в виде дружеского подношения. О том, чтобы продать их, никто не помышлял, хотя скопилось уже больше чем на 50 экю всевозможного хлама, которого хватило бы на десяток ломовых подвод: отрепья, расшитые блестками и мишурой, скелеты животных, вышедшие из употребления несусветные механизмы, жареные гуси из папье-маше, несколько отслуживших свой век автоматов…
Все это, покрытое почтенным слоем пыли, громоздилось вперемешку с рабочим инвентарем, – столь причудливо, что и самая бойкая кисть едва ли сумела бы передать.
Так или иначе, а производство шло полным ходом. Целая армия молодых и старых пачкунов, одетых невесть во что, эдаким чертом причесанных и несказанно гордых своим нелепым видом, впопыхах расписывала кое-как закрепленные полотна или махала кистями по подрамникам, разложенным прямо на полу. Краска текла ручьями, превращаясь в несусветные изображения, нарисованные вопреки всякому здравому смыслу. Бойцы этого разношерстного батальона по большей части не имели представления хотя бы о самых зачатках живописи, но ими командовали опытные старшины с наметанным глазом и железной рукой – разбойники, поднаторевшие в искусстве малевания, и твердо знавшие, как надо наляпать лужок, как подпустить речку погуще, как извратить пропорции тела, как создать видимость движения… Эти были, можно сказать, художниками – если только таковы вообще водились в этом мире.
Над художником начальствовали двое мастеров, почти полубоги: господин Барюк, по прозвищу Дикобраз и господин Гонрекен, по прозвищу Вояка.
Господин Барюк был коротышка лет пятидесяти, тощий, поджарый и серьезный, умевший невозмутимо пустить пыль в глаза, под суровой личиной которого скрывался друг всех работников мастерской; Гонрекен был добродушный рослый весельчак, простоватый и твердо убежденный, что благодаря своему дарованию и милости Провидения он вознесен и занял в обществе столь высокое положение. Его прозвали Воякой вовсе не потому, что он имел честь служить в армии, но из-за безумного его влечения к бранной славе. По воскресеньям господин Гонрекен наряжался отставным служакой, «которого напоминал лишь усами», как говаривал подмастерье Каскаден. Сверх того, как уверял Каскаден, Гонрекен повязывал под редингот красный шейный платок и выпускал его кончик через петлицу, что могло бы сойти за награду – разве что не совсем государственную.
Господин Барюк и господин Гонрекен были двумя наместниками Каменного Сердца. Господин Барюк осуществлял общий надзор, господин Гонрекен «подпускал эффекты».
Всякая вывеска, предназначенная для господ балаганных артистов, несет одно или несколько изображений, назначение которых – «завлекать». «Большой аттракцион!» – возглашает афиша акробата из Англии; французы же, как народ во всем более утонченный, требуют, чтоб Гонрекен непременно изобразил им самого тюленя или дитя о двух головах в самых сверхъестественных подробностях. Гонрекену особенно удавались изображения альбиносов, а его люди-скелеты пользовались успехом, хотя анатомию он от души презирал.
Выше этих полубогов стоял лишь Зевс, заправлявший всем Олимпом: Каменное Сердце, мастер над мастерами, юный, прекрасный, блистательный; вдобавок ко всем этим дарам он обладал очарованием загадки. На глаза балаганщикам он не показывался никогда. Поговаривали, что в вечерние часы, когда громадная мастерская пустела, он порой спускался из своих заоблачных высей, дабы исправить где-нибудь невероятный поворот фигуры, укротить взбунтовавшуюся перспективу, вдохнуть движение в застывшие волны океана. Молва эта ходила как легенда, но никто не знал в лицо невидимого преемника Мушамьеля, Тамерлана и Четырехглазого. Господин Сердце, преодолевший, казалось, бренное земное естество, повелевал всем из горних сфер. Он был герой поэзии целого народа. На бедняцком празднике в Сен-Клу, на пряничной ярмарке, в те таинственные часы, когда смолкают барабаны, его лучезарный образ тревожил сны всех потомственных лотошниц…
