Альма. Ветер крепчает - Тимоте де Фомбель
Альме хочется побыть одной. Чтобы её слёзы не терялись в тысячах прочих слёз, наводняющих судно. Она хочет отделить их, сохранить в ладони или подвесить как драгоценные камни вокруг лодыжки, раз уж это всё, что ей осталось.
Тогда она слышит, как в темноте к ней подходит голос. Это та, кого белые зовут Евой.
– То, что творится с нами, – шепчет голос, – это как засуха, саранча или мор, когда они приходят в деревню. Однажды всё будет позади. И народ, собравшись у огня, вспомнит год саранчи, жажду в засуху и всех ушедших.
Альма слушает женщину, которая позаботилась о ней две луны назад, когда она только очутилась в недрах корабля.
– Все мы будем среди ушедших. А другие будут стараться о нас помнить. Но ты не такая. Ты – та, кто страдает, и та, кто будет вспоминать. Верь мне. Ты – обе разом. Ты – две половинки своего народа. Ушедшие и выжившие. Однажды ты вспомнишь о нас. Вспомнишь об Умне.
Имя врезается Альме в память. Так зовут ту, кого белые прозвали Евой. Умна.
– Но чтобы пережить ночь, тебе сперва нужно вспомнить о том, что было до. Во время засухи не едят зернá, что сгорает от зноя в полях, – едят то, которое зрело, когда всё ещё было хорошо, а землю заливала вода. Зерно, которое берегли. Вспомни счастливые времена. Твоя память – твоя кладовая. С ней ты сохранишь в себе жизнь.
И когда голос Умны стихает, Алма поднимается в кладовую памяти.
Всю ночь она набирается сил, катаясь по траве перед домом вместе с братом, бегая под грозой, плетя с отцом корзинки из камыша, глядя на растерянных львят, не видящих в высокой траве свою маму. Альма обдирает ноги, забираясь на акацию. Часами причёсывает мать. Лепит из глины табуны разных зверей. Прячется, подпуская газелей поближе, а потом выпрыгивает из кустов, лая как шакал. Она снова скачет галопом вместе с Дымкой, засыпает у очага, смотрит, как старший брат молча вырезает стрелы, вспугивает розовых фламинго, сбегает по холму тёмной ночью, моется в поющих ручьях. Она слышит, как Лам умоляет её пойти с ним: «Аам, пойдём, А-а-аам… Ну пойдём…», а мать говорит своему младшему: «Оставь её в покое, маленький сурикат. Отпусти уже Альму».
И даже гул просыпающегося судна не может заглушить шума их долины, которую Альма заставила возродиться.
41. Под грузом тайн
Следующие три дня Жозеф в одиночку трудится над решётчатым люком для погреба. От начала до конца работ ни облачка на небе, ни ряби на море или в парусах. Корабль раскалён до предела. Когда палубу поливают, чтобы доски не рассохлись, над ней поднимается пар.
Все инструменты Жозеф хранит в холщовом мешочке на поясе. По эту сторону перегородки все острые и режущие предметы нужно держать при себе, вне досягаемости невольников. Это строжайшее правило. Даже на бочках здесь обручи из каштана, чтобы ни один кусок металла не мог послужить оружием.
С восхода солнца Жозеф на баке. В девять он делает перерыв, пока заточённых в погребе женщин выводят наружу. Он ждал только этой минуты: когда появится та девчонка.
В первый день она не обращает на него внимания. Сидит на корточках вместе с остальными, совсем рядом. Смотрит на матросов, которые растягивают парус, чтобы на невольников падала тень. Накануне у двух женщин от солнца случился обморок. Девушка не двигается, зной её не берёт. Жозеф смотрит на её сухую кожу: только у крыльев носа блестят две бусинки пота.
Во второй день по рядам невольниц пускают ведро, чтобы они умыли лицо и шею. Пригоршни морской воды из ведра мало. Женщины хотели бы окунуться в неё целиком.
Ни дуновения. Девушка смотрит на паруса над головой, которые не понимают, где ветер. Движутся лишь её зрачки.
– Где мой лук? – спрашивает она вдруг, не глядя на Жозефа.
Он поднимает голову. Женщины вокруг, кажется, не слышат их. Они ждут, когда до них дойдёт ведро.
– Его спрятал Пуссен, – отвечает он. – Как тебя зовут?
– Альма.
Он бесшумно повторяет имя. Будто смыкает на миг губы, переводя дыхание.
Чуть погодя он шепчет:
– Ты получишь свой лук назад, Альма…
– Ты говоришь, что я свободна, а потом бросаешь. Ты такой же, как они все.
На этот раз они встречаются взглядами. Но её глаза, не задерживаясь, скользят дальше и устремляются вдаль, оставляя Жозефа беспомощно сгорать от стыда. Да, он как все они, делает свою грязную работу, отнимая у пятидесяти женщин всякую надежду, кроме пары пригоршен солёной воды.
На третий день ветра по-прежнему нет. Жозеф всё работает. В люк спускаются матросы. Пока женщины наверху, они жгут в погребе смесь серы и пушечного пороха для дезинфекции, как делали вчера в корме. Едкий запах только забивает ядовитую вонь темницы. Дым валит сквозь решётку, которую Жозеф заканчивает ставить на люк. Дым относит в сторону, и он скрывает невольников.
Альма, пользуясь этим, подходит ближе. Пора.
– Жо…
За всю жизнь лишь несколько людей звали его так. Мальчик, с которым он бежал из приюта в Париже. Его звали Мухой, и он стал ему как брат. Да ещё один старик, который ждёт его в конце этого пути.
– Я не думаю, что ты такой, как они все, – говорит Альма.
Он не видит, что она приблизилась ещё.
– Здесь много несчастья, – говорит она.
– Знаю.
– Ничего ты не знаешь. Взгляни на эту женщину. Знаешь ли ты, например, как она называла любимого сына? То слово, которое одна она шептала ему на ухо? Знаешь ли, что обещала ему? Ты ничего не знаешь, Жо.
Он перестаёт работать. И ищет взглядом женщину, про которую говорит Альма.
– Важно только то, – продолжает она, – о чём знает один или двое. Все они живы, потому что у них есть свои тайны.
Альма теперь совсем рядом. Слова текут свободно, как во времена, когда она рассказывала брату сказки.
– Ты знаешь, что вот она в детстве болтала с деревьями? А кто из них купался в реке, пока вся семья спала, знаешь? Ты видишь в недрах корабля только одну боль, будто это огромный зверь попался в ловушку. На самом же деле их сотни, разных.
Надсмотрщики, кашляя, отвернулись от дыма. Альма стоит к Жозефу вплотную.
– Подумай о чём-то, что
