Александр Зорич - Римская звезда
«Почему у овцы, покусанной волком, мясо вкуснее, а шерсть – хуже?»
«В какое время года следует подавать к столу вымя неопоросившейся свиньи?»
«Правда ли, что сводить бородавки следует на убывающей луне?»
Напротив меня расположились болтуны. Отрок и угрюмец Марк – на скамье рядом.
Первую четверть дороги Марк просидел что твой сфинкс – загадочный, немой, неподвижный. Спину и голову он держал прямо, словно кол проглотил, разве что изредка поглядывал украдкой на красивого отрока. Но после того как кучер сообщил, что половина пути позади, его как будто подменили. Он принялся ерзать, чесаться, скрести пальцем ножны и даже завел с отроком разговор. В отличие от купцов, говорил он шепотом и я ничего не слышал (да, впрочем, и не стремился). Однако, все же заметил, что тихие речи Марка неизменно вгоняют юношу в мак – даже уши у мальчика пунцовели!
«Склоняет пацана на стыдное дело», – отметил во мне триумвир по уголовным делам.
Когда мне надоедало глумиться над спутниками, я принимался читать, благо рессоры у нашей повозки были такими хорошими, что буквы в строках моей книги если и танцевали иногда, то плавный египетский танец, а не плясовую лесных варваров. А когда читать надоедало, я отодвигал занавеску и смотрел в окно.
Я ехал в Капую. К Терцилле.
2. Фабия неохотно отпустила меня – плакала, вздыхала и даже пробовала скандалить. Возможно, если бы я объяснил ей, за чем именно еду, она не кляла бы эту малую, кукольную почти, разлуку. Но что я мог ей объяснить в моем зыбком, как предрассветный сон, предприятии?
Пересказать историю Барбия и Терциллы?
Я не сделал этого.
Оттого наверное, что боялся – нежная, призрачная ее магия от этого растает.
Еще я боялся, что если расскажу Фабии все то, о чем поведал мне Барбий, к истории этой навеки прирастет время прошедшее. А мне нужно было время настоящее. Причем – настоящее длительное.
Я не хотел, чтобы история становилась Историей. Ведь я еще надеялся стать вершителем судеб ее участников! Иначе нельзя. Только никчемные сочинители любят пересказывать сюжеты недописанных поэм.
Мой план был прост. Найти в Капуе Терциллу (Клодии – знаменитый патрицианский род, горожане должны знать). А дальше… Дальше – по меньшей мере рассказать ей о том чудесном саде, что во славу ей возделал в своем каменистом сердце гладиатор Барбий. А по большей… По большей – забрать ее с собой!
Дерзко? Ага.
Но мне хотелось увидеть Барбия счастливым.
Блаженное мычание обнявшихся после долгой разлуки, живое тепло жадно переплетающихся пальцев, сходящихся губ – они шелушатся, идут кровавыми трещинами, когда их долго не целуют – это достояние богов, которое становится доступным только тем из смертных, кто умеет терпеть. Это я понял, когда стиснул – до хруста молочных костяшек – своей грубой рукой длинную руку Фабии.
Так вот: если добудешь ты эту радость для друга, будешь вторым Прометеем.
Рассвело. Наш экипаж, мчавшийся во весь опор, остановился вдруг на окраине города. Последний час я мирно клевал носом, а оттого едва не свалился со скамьи, влекомый силой инерции.
«Приехали!»
Пыльный возница спрыгнул устало с передка и обошел тяжело дышащих, взмыленных лошадей – особым шиком с недавних пор считалось остановить повозку на полном скаку. И хотя лошадям, имеющим, как уверял меня один знахарь, слабое, слабее человеческого, сердце, такие лихачества идут во вред, римские возницы ни за что не щадят скотину. Пафос важнее.
Я выбрался на улицу, в зябкие объятия утра. Нерешительно переминаясь с ноги на ногу, осмотрел конную упряжку, ощупал взглядом смутные жерла прилегающих улиц. Нужно было что-то решать.
Между тем, вопрос, отчего наш экипаж остановился так далеко от центра города, отпал сам собой – даже запряженные цугом лошади никак не проходили дальше по кривым переулкам.
Вот и встали мы на окраине возле седого здания с маленькими окнами. Единственным украшением этого серого колосса была его же собственная эпическая мрачность.
Тем временем, кучер выволок на свет нашу поклажу – я дал ему сто сестерциев, для поощрения.
– Где это мы остановились, скажи-ка? – спросил его я. – Чей это дом?
– В первый раз здесь? – поинтересовался кучер, цепким взглядом пересчитывая монеты перед тем, как спрятать.
Я кивнул.
– Это новые казармы Юлиановой школы.
– Не те ли, что семь лет тому горели?
– Точно, эти. А ты неплохо осведомлен – для первого-то раза!
«Благоприятный знак. Вышел прямо возле тех самых казарм!» – подумал я, бросая на здание подобревший взгляд.
Однако, где дом Клодиев, кучер не знал.
Восходящее солнце уже золотило крыши. Прошмыгнул спешащий по воду ретивый раб. Западный ветер опрокинул на город ушат с ароматами распускающихся гиацинтов.
Взвалив на спины поклажу, мои попутчики побрели восвояси. Купчины, споря о том, какое масло – оливковое или льняное – лучше хранится, двинулись, по направлению к центру. Таинственный Марк с прелестным отроком, которому к лицу была утренняя одутловатая бледность, вот-вот готовы были юркнуть в сумрачную, спящую еще подворотню.
Марк возложил свой меч на плечо и стал похож на бравого наемника. Юноша больше не краснел и не дичился – как видно, все непристойные нежности, которые только мог сказать Марк, уже были Марком сказаны, а юношей расслышаны.
Я застыл в нерешительности. Безлюдно. Спросить совета не у кого. Куда идти?
Увязался за Марком и юношей. Рассудив, что какая ни есть между ними Венера, а все же в моем деле она лучше Меркурия, попечителя трепливых купчин. Меркурий наверняка заведет меня в свою излюбленную вотчину – на рынок. А уж на рынке точно Клодии не торгуют.
Вскоре моя пара привела меня… в бани!
Ах, бани мои, бани! Неужто вся моя жизнь, с тех пор, как, назвавшись Дионисием я нанялся на трубную работу, будет вертеться вокруг ваших тепидариев?
Впрочем, помылся я с удовольствием. И, как выяснилось вскоре, мылся не зря. Там же, у сторожа, я выспросил все, что касалось Терциллы.
У выхода из терм меня ждали мои старые знакомцы – Марк и красивый отрок, любовное падение которого, если судить по хмурому взгляду распутного волчонка, только что состоялось. Они пробыли в комнатах как раз столько времени, сколько я мылся, а теперь, измятые, шли каждый своей дорогой.
Выпустив из себя избыток любви, Марк снова стал таинственным и деревянным. Мальчик же подурнел и как будто повзрослел на пару лет.
Оба глядели отчужденно, говорили с холодной учтивостью и, видно, тяготились обществом друг друга.
3 . Весна была к лицу предместьям Капуи.
Склоны холмов, затканные ранними цветами – млечными солнцами нарциссов, глянцевыми свечками синих гиацинтов, кудрявыми букетиками розовых примул – казались мне коврами, развернутыми в мою честь. Лазурь небес ослепительно сияла. И надменное солнце жарило так, словно бы решило устроить завтра же лето.
