Владимир Прасолов - Золото Удерея
— Вот, сынок, оказывается, как мало надо. Услышала ее душа еще одно только желание твое и пробудилась девка ото сна. Надежда, тобой питанная. открыла глаза ей. Надеждой жива она, ничем иным, — раздался из темноты голос, это подошел старец Серафим. Выйдя к свету, поклонился старец гостям: — Здравствуйте, добрые люди.
— И тебе желаем здравия, — ответил за всех Семен, низко склонив голову.
— Кто Федор-то будет?
Федор вышел вперед и поклонился старцу.
— Ага, молодец. Хорошо. Ты нужен. Поговорить мне с тобой надо, присядем.
Ульяна тем временем повела всех в зимовье, светившееся открытой дверью, оставив лампаду старцу.
Они присели на камень, и в мягком, чуть колеблющемся свете Федор увидел лицо старика. Строгое, с высоким, изрезанным морщинами лбом, длинным, чуть с горбинкой носом и тонкими губами. Белые волосы, убранные тесьмой ото лба, ниспадали ему на плечи и смешивались с седой бородой. Цепкий, пытливый, с прищуром взгляд серых глаз изучал Федора и, казалось, проникал в его душу.
— Вот что, Федор. Слышал я о тебе много разных разностей, но думаю только один тебе вопрос задать, прежде чем в обитель свою пущу.
— Задавайте, дедушка, все скажу как есть, правду.
— Сколь приданым хочешь взять за Анюту с отца ее? Золотом иль в долю к нему пойдешь?
Федор не ожидал такого вопроса и долго молчал. Ему и в голову не приходили такие мысли. Конечно, любая невеста с приданым замуж идет, только от семейного достатка размер того приданого зависел. Но и подарки жениха родителям невесты тоже были весомые, вон Николай Ипатьев на свадьбе тестю коня подарил да сколь мехов теще, и что с того, что семья невесты не из богатеев. Рази в том дело?
— Что задумался, Федор? Отвечай, коль обещал по правде.
— Дак не думал я ране о том…
— Жениться на Анюте не думал?
— Не, о том мы сговорились, только отец ее против, како там приданое? Об том и не думали.
— А о чем думали?
Федор опустил голову, помолчал, потом посмотрел прямо в глаза старцу и сказал:
— Любо нам вместе, семьей своей жить хотим, детишек хотим. О другом не помышляли, руки, ноги есть и без добра никифоровского проживем, только бы Анюта здорова была.
Серафим довольно улыбнулся и взъерошил вихры на голове Федора.
— Ну, ежели мысли у вас такие светлые, то дело на поправку пойдет скоро.
— Что с ней?
— Теперь уже хорошо, страшное для тебя позади осталось. Пошли в избу, там, поди, Ульянка гостей потчует, а мы тут с тобой. Пошли, сынок.
Действительно, в широкой горнице Ульяна накрывала стол. Соленые рыжики и грузди, в берестяных туесах постным маслом да укропом сдобренные, к отварной картошке — праздничный ужин. Туески с брусникой, черникой, клюквой, жимолостью, еще с какой-то неведомой даже Федору ягодой теснились, притягивая тонким запахом тайги и свежестью. Да самовар уже пыхтел, накапливая свою силу в воде родниковой, что бурлила в нем и рвалась наружу в чашки с ароматной мятой и зверобоем. В большой берестяной чаше выставлен был мед, темный, диких пчел редкий дар.
Семен вытащил из мешка вяленое мясо и предложил, но Ульяна не взяла, улыбнувшись, просто сказала:
— Спасибо, не принято у нас.
Федор, усаженный рядом с Семеном по один край стола, с нетерпением ждал, когда старец, омыв руки, присоединился и сел за стол. Семен успел толкнуть Федора в бок и показал глазами на красный угол — там не было никаких икон! Федор понимающе кивнул и посмотрел на Фрола.
Фрол, все это время молча наблюдавший за каждым движением Ульяны, огладил бороду и повернулся к отцу Серафиму.
— Ну что, друзья мои, возблагодарим богов своих родных за пищу нам дарованную, трудами праведными добытую, пусть наполнит она наше тело светлыми силами добра и любви ко всему на этой земле.
Как-то действительно светлее стало в горнице после этих простых слов старца или это только показалось Федору, но легкое и доброе настроение поселилось за столом и весь ужин не покидало их.
— Какой уж тут аппетит, ничё в горло не лезет! — сокрушался поручик Белоцветов, лежа в постели, лениво отталкивая рукой блюдо с осетриной.
Роскошных форм женщина, небрежно прикрытые прелести которой так и высвечивались при каждом ее движении, сидя на подушке у изголовья, настойчиво пыталась прямо из рук кормить поручика. Жирные куски она аккуратно брала двумя пальчиками и подносила к устам поручика, причем совершала при этом такие движения своим ртом, обнажая белоснежные и ровнешенькие, как зернышки из кедровых орешков, зубки, что хочешь не хочешь, а открывай рот. Другая рука при этом держала кружевную салфетку — не дай бог капля жира упадет на благородную щеку иль грудь мужчины. А уж какие слова при этом произносил ее ротик и как выразительно закатывались от умиления глаза… Поручик был просто пленен. Он уже не мог оказывать сопротивления и в который раз заказал шампанское.
— Во гуляет начальство, с утра третья бутыль французского, — перешептывались служки в заезжей избе, где жил Белоцветов.
— Чё ты хошь, сама Уварова с ним, от стервь баба, свое николь не упустит!
— Ну и что ты ее стервишь, хорошая баба, нам завсегда на чарку-другую подает, не то что другие!
— Да я, это, ничё, токо сука, говорю!
— Ну, то понятно, сука, но породистая, не шалашовка какая, а и все одно хороша баба…
Пелагея действительно была очень красивой женщиной и статью своей и лицом взяла все от природы да родителей своих. Чернобровая красавица с длинной толстой косой и большими серыми глазами не одного парня свела с ума в свое время, а замуж вышла за хромого Парфена Уварова, солдата суворовского, с войны турецкой по ранению вернувшегося. Год прожили в новом доме, что Парфену всей деревней рубили перед свадьбой, но детей не нажили. А на следующий год он возьми да помри. Не знает никто, что за лихоманка на него напала, а вся деревня решила, что не управлялся с ней по мужескому делу Парфен, вот она его и свела со свету. Невзлюбили ее бабы-то деревенские с первого же дня, как привез ее Парфен, не было такой красы на деревне, а теперь и подавно взвыла деревня. Вдовая баба всем мужикам лакома, да тут еще такая краля! Взъелись, проходу не давали, вместо того чтоб в беде помочь. А она действительно любила того Парфена первой девичьей любовью и горе свое от людей спрятала, перестала вообще на люди выходить, а через год продала дом, скотину и уехала, никому не сказав куда. В свою деревню, думали, ан нет, в Красноярск она уехала, к родне своей дальней. Десять лет минуло с тех пор, и вот появилась вновь на Ангаре реке Пелагея Уварова, но уже городская барышня. В селе Рыбном ее и не признали сразу, а родня в селе Мотыгинском, прознав про занятия ее, и признавать отказалась. Захлопнула тетка родная дверь перед Пелагеей и не пустила в дом, ни здрасте, ни до свидания, хотя только по слухам и знала о ней. Плюнула на порог Пелагея, не было родни и не надо и вернулась в Рыбное, да загуляла со старательской артели вожаком, теперь его императором тайги кличут. С ним и умчалась в розвальнях, и еще пару лет никто ее не видел и не слышал о ней. Объявилась недавно, как раз по приезде начальства в село. В храм пришла.
