Александр Говоров - Византийская тьма

Глаза Фиалки сверкнули, он ударил кулачком в свою цыплячью грудь и указал на горизонт. Он найдет, он все узнает!

На другой день прибыл с подарками жених, в златом скарамангии с царского плеча (еще предыдущего василевса), в окружении столь же златотканых подчиненных. Они поднимались по лестницам Манефиного дома в шаг, словно в строю на поле брани. Ангелы тоже постарались собрать свои когорты, в Манефином доме стало ужасно тесно, прибыл сам Исаак Ангел, мы уже знаем, что он недолюбливал Теотоки, остренькую на язык, поэтому шутовством своим заниматься не стал, держал себя как базарный надзиратель — и желал бы всех разогнать, да прав таких не имею.

И тут получился грандиозный конфуз. Невеста отказалась встать навстречу жениху и говорить с ним, да и вообще с кем-либо говорить.

Бесконечно прекрасная, вся в белых шелковых волнах, она полулежала, отвернув в сторону лицо, и никто не знал, что делать при таких нарушениях этикета.

Серьезнейший Феодорит заметил, что следовало бы, как он и говорил, всю церемонию с самого начала производить в просторной Дафне.

Взвинченную Манефу всю трясло, тряслись и бренчали на ней бриллиантовые подвески парадного головного убора.

Исаак Ангел отвел в сторону друзей. Ангелочка и историка Никиту, и принялся им толковать о ценах на ликийскую шерсть. Совестливому Акоминату было ясно, что этот разговор затеян ради пущего унижения Теотоки, но он просто не знал, как его прекратить.

— Гей! — жених неожиданно снял проблему. — Оставьте девочку. Устала бедняжка, уморили церемониями. Не беда, познакомимся в другой раз, вся остальная жизнь еще впереди. Давайте лучше так — всех желающих я приглашаю к себе в военный лагерь в Редеете, там у меня приготовлен стол в двести персон!

Манефа, конечно, с восторженными гостями не поехала, долго сидела возле скованной безмолвием Теотоки, удивлялась тому, что она не плачет.

— Я бы ревела! Да я и ревела, когда оказалась в ее положении!

Дело усугубили приехавшие на обручение ее сыновья.

— Врана такой дундук! — говорил старший, Сампсон, муж, обремененный сединами и чувством собственного достоинства. — Он по матери славянин, что ли, или русский, там Бог его знает. Я с его старшим сыном служил, тоже такой дундук.

Похоже, кроме слова «дундук», высокопоставленный киприянин не знал другой кадровой характеристики.

Его младший брат Парфен, наоборот, очень словоохотливый, привез из Италии иные впечатления о женихе сестры:

— На каждом походе ему в шатер свежую пленницу бросают… Он не заснет без новой женщины!

— Молчите, молчите, молчите! — затопала на них Манефа, срывая с себя подвески и цепочки. — Молчите, а то я всех вас разом удавлю!

Фиалка пропадал невесть сколько и вернулся, когда уже Теотоки объявила себя выздоровевшей. Она выслала любопытных Хрису и Бьянку, и гном безъязычный принялся докладывать.

Сначала натужно шагал посреди комнаты, изо всей силы двигал локтями, изображал страдальческое лицо.

— Ты долго искал, тебе было трудно, — перевела Теотоки. — Знаем, знаем, шагай дальше. Да не старайся меня позабавить, развлечь, как больную, я в этом не нуждаюсь.

И вдруг гном Фиалка ухитрился сделать маленькие-премаленькие глазки, надул щеки, презрительно растопырил губы, а пальцами рук изобразил над головой вроде бы зубцы короны.

— Маруха? — сердце бедной невесты упало в пропасть безнадежности.

А галерея персонажей продолжалась: вот в исполнении гнома идет-бредет старушка в длинном балахоне, в причудливом чепце, а вот варвар-гвардеец со зверски оттопыренной челюстью. Вот уж совсем невероятный тип — не то Юпитер-громовержец, не то колдун-чернокнижник. Бедного гнома, вероятно, поразила его лысина, он то и дело указывал круг на собственной макушке. А может быть, он имел в виду святого? Но Денис-то пропал, его гак нигде и нет!

И опять потянулись пустые дни, Теотоки отказывалась кого-нибудь видеть, принимать. Целыми днями сидела молча на тахте, грызла соломинку, через которую пила успокаивающий отвар чемерицы.

И тут из сада через дальнюю калитку проник предприимчивый Костаки. Служанки предупреждали его, что молодая госпожа вспыльчива, по он пошел на это и получил в голову удар бронзовой чашкой из-под чемерицы.

— Уй-юй-юй! — воскликнул он, потирая шишку. — Это получил я, а что же получит сам Маврозум?

И Теотоки неожиданно смилостивилась, но поставила условием, чтобы гроза морей от самого порога полз к ней на толстом животе. И отдувающийся, пунцовый, как из бани, Маврозум, сверкая победным глазом, прибыл наконец в ее собственные покои. Костаки подал ему кипарисовый ларец, а там — свадебный подарок, ожерелье с эмалевыми иконками святых, бесценное искусство!

«С кого снял, одноглазая рожа?» — подумала Теотоки. Ничто все-таки ее не радовало, ничто не интересовало. Но пират, предчувствуя такой поворот сюжета, принялся ей рассказывать о каждой иконке в отдельности, каким стилем изготовлена, в какой технике, в каком монастыре, и выказал себя замечательным знатоком этого ремесла.

Пришлось сервировать чай — китайский напиток уже тогда пришел в Византию.

За столом говорили обо всякой всячине, о столичных новостях и коснулись невзначай врача, или прорицателя, Дионисия, который прилетел с того света.

Маврозум усмехнулся, спросив: это тот, что ли, которого не стали кушать львы? Но пожал плечами и заявил, что ничего более про него не знает.

Тогда, извинившись, в разговор господ вступил Костаки, сидевший на подушечке у входной двери, и сообщил, что, по его сведениям, чародей Сикидит на днях отправил его обратно, на тот самый свет, откуда и вызывал.

И — о, сердце женщины! Когда Теотоки уверилась в том, что Денис отнюдь не изменил ей с другой женщиной, не находится в плену у злой царевны, не живет где-нибудь в другом государстве, забыв о ней и благоденствуя, — ей стало неизмеримо легче. Пусть он заброшен в чудовищное пространство, пусть он даже расщеплен, распластан во времени, пусть! У Теотоки осталась о нем светлая грусть и благодарная память. Она вспомнила поговорочку, которую слышала от него: «Жить-то как-то надо!»

А пират набрался дерзости до того, что предлагал ей быстроходную галеру бежать куда-нибудь на Принцевы острова. «Ты забываешь, раб, — сказала она твердо, — из какого я рода». И бедный Маврозум, а с ним и втайне торжествующий Костаки были изгнаны.

Пришла трепетная Ира, все ей хотелось знать, обо всем говорить, Теотоки же она показалась обыкновенной трескушкой. Дениса она безоговорочно считала любовником Теотоки и на словах сочувствовала, что та вынуждена выйти за нелюбимого. Маруха? Ира цокала языком: ходят слухи, что кесарисса просто убивает, умерщвляет мужчин, которые кажутся ей красавцами. Растравила вновь несчастную Теотоки, а потом заплакала: