Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин
Моника вздрогнула, представив, что Генрих действительно может получить такой приказ.
— Вам холодно, Моника? — заботливо спросил Генрих.
— Да, немного, — машинально ответила девушка, хотя поздняя осень была на диво тёплая.
— В двух шагах отсюда гостиница, где я живу. Может, зайдём погреться и отдохнуть?
Моника протестующе покачала головой.
— О, что вы!
— Но ведь мы не раз оставались с вами наедине? И я, кажется, не давал ни малейшего повода бояться меня. Кстати, мне нужно быть в это время дома, я ожидаю очень важное для меня сообщение…
— Вы покончили с делами?
— Абсолютно со всеми! Остался двухминутный разговор по телефону о времени отправки поезда, и я совершенно свободен. Обещаю, скучать будете не больше двух минут…
— Но… — заколебалась Моника.
— Вы не хотите, чтобы кто-нибудь увидел вас в этой гостинице? — догадался Генрих.
— Да. Ведь меня тут никто не знает и могут подумать, что я одна из тех девушек… Ведь гостиница офицерская.
— Эта улица достаточно безлюдна. А если будут встречные — мы подождём.
Моника молча кивнула головой и ускорила шаг. Словно хотела поскорее избавиться от ожидавшей её неприятности.
Курт был в номере.
— Кто бы ни пришёл, меня нет! — на ходу приказал Генрих, пропуская Монику в свою комнату.
Теперь, как в первые минуты встречи, неудобно было молчать. И девушка начала рассказывать о своём путешествии, тщетно стараясь найти в нём хоть что-нибудь интересное, смущённая собственной беспомощностью. Да и Генрих был не менее взволнован, чем она. Помог завязать оживлённый разговор взрыв в ресторане «Савойя». Моника слушала рассказ, опустив ресницы. Она боялась, что Генрих прочитает в её глазах нечто большее, чем обычное любопытство. Но когда Генрих, между прочим, рассказал, что он чуть не погиб, девушка вздрогнула.
— Мне всё время холодно, — объяснила она.
— Я сейчас дам вам что-нибудь накинуть на плечи, — предложил Генрих и хотел сбросить пиджак, но в этот момент в дверь комнаты, где был Курт, громко постучали. Генрих приложил палец к губам, показывая гостье, что надо молчать.
— Обер-лейтенант фон Гольдринг у себя? — послышался хриплый голос.
— Нет, куда-то вышел.
— А ты как тут очутился, Шмидт? Ведь тебя должны были отправить на Восточный фронт? — снова прохрипел тот же голос.
— Обер-лейтенант фон Гольдринг попросил оставить меня при штабе как его денщика, герр обер-лейтенант.
— Верно, не знал, что ты за птица! Но я ему расскажу… А теперь слушай, да, смотри, не спутай. Передай обер-лейтенанту, что поезд номер семьсот восемьдесят семь отправляется завтра в восемь часов вечера. Если он захочет ехать с нами, пусть предупредит, мы приготовим ему купе. Понял? Утром я ему позвоню, болван, а то ты обязательно все перепутаешь.
— Так точно. Не перепутаю! Немедленно передам, как только обер-лейтенант придёт или позвонит.
Дверь комнаты, в которой происходил разговор, хлопнула.
— Так вы тоже собираетесь ехать этим поездом? — девушка хотела, но не могла скрыть волнение. Оно слышалось в её голосе, отражалось в глазах, сквозило во всей её напряжённой от ожидания фигурке.
«Милый ты мой конспиратор, как же ты ещё не опытна!» — чуть не сказал Генрих, но сдержал себя и небрежно бросил.
— Фельднер с двумя десятками солдат справится и сам. На шесть вагонов это даже многовато. А мы поедем на машине, так ведь? Как условились. Завтра погуляем по городу, а после обеда можно выехать.
— Нет, мне необходимо вернуться сегодня, я обещала маме, она очень плохо себя чувствует.
— А как кузина, вы же с ней почти не виделись?
— Я ей передала посылку от мамы, а разговаривать нам особенно не о чём. Она ведь только недавно уехала от нас.
— Тогда я предупрежу Фельднера, что выеду машиной, а вы пока собирайтесь. Куда за вами заехать?
— Ровно через два часа я буду ждать вас на углу тех трех улиц, где мы встретились сегодня. Вас это устраивает?
— Вполне. У меня даже хватит времени проводить вас к кузине.
— Нет, нет! Это лишнее! — заволновалась Моника. — Она может увидеть в окно и бог знает что подумать!
Генрих с улыбкой взглянул на Монику. Девушка опустила глаза.
После ухода Моники Генрих предупредил Фельднера, что выезжает сегодня машиной, и дал ему последние указания, касающиеся охраны поезда. Оставалось немного времени, чтобы зайти к Лемке. Тот встретил его очень почтительно и приветливо. Но похвастаться, что напал хотя бы на след организаторов покушения в «Савойя», не мог.
Генрих высказал сожаление, что должен уехать и это лишает его возможности помочь гестапо в поисках преступника.
Когда через два часа Генрих подъехал к условленному месту, шёл густой осенний дождь.
Моники ещё не было, и Генрих решил проехать немного дальше, чтобы не останавливать машину на углу — это могло привлечь внимание.
Проехав квартала два, он увидел знакомую фигурку, а рядом с нею женщину, высокую блондинку в плаще. Женщина прощалась с Моникой и пыталась насильно накинуть ей на плечи плащ. Генрих хотел остановить машину, но, вспомнив, что он в форме, — проехал дальше, сделал круг и снова вернулся на условленное место. Моника уже ждала его.
— Напрасно вы не согласились взять плащ. Он бы пригодился нам обоим.
— Разве… разве… — девушка сердито сверкнула глазами. — Вам никто не дал права подглядывать за мною!
— Это вышло случайно. Но я благословляю этот случай, он убедил меня, что это была действительно кузина, а не кузен, и к тому же красивая кузина.
— А вы и это успели заметить?
— У меня вообще зоркий глаз. Я замечаю многое такое, о чём вы даже не догадываетесь, милая моя учительница!
Вскоре машина уже мчалась по дороге на Сен-Реми. Дождь не стихал. Им обоим пришлось закутаться в плащ Генриха. Холодные капли проникали сквозь неплотно прикрытые окошки.
Из Бонвиля Генрих с Моникой выехали во второй половине дня, и теперь Курт гнал изо всех сил, чтобы засветло вернуться в Сен-Реми. Ночью по этим местам ездить было опасно.
Но пассажиры Курта не замечали ни быстрой езды, ни дождя. Они молча сидели, прижавшись друг к другу, им не нужно было ничего на свете, кроме этого ощущения близости и теплоты, пронизывающего их обоих. Хотелось так мчаться и мчаться вперёд, в вечность, где можно стать самим собою, где вместо игры, двусмысленных фраз, намёков можно откровенно и прямо сказать то единственное слово, готовое сорваться с губ, которое каждый боялся произнести:
— Люблю!
Часть вторая
