Операция «Сентябрь» - Сергей Дмитриевич Трифонов
— Что так?
— У нас с ним разные взгляды на жизнь. Я — университетский профессор, своё предназначение видел и вижу в обучении и воспитании молодого поколения. Поляков, литовцев, русских, евреев, всех, кто живёт здесь, кто, как и я, будет учить детей любить историю своего города и края, любить русскую литературу. Вы, видимо, знаете, я профессор русской литературы. А русская литература — это необъятный мир музыки слов, чудесных рифм, гармонии души с природой, это безграничная территория мудрости, патриотизма и любви. В мире нет более богатой, щедрой, умной и доброй литературы, нежели русская. Это говорю вам я, поляк и славянин. Помните у Фета:
Чудная картина,
Как ты мне родна:
Белая равнина,
Полная луна,
Савельев подхватил:
Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далёких
Одинокий бег.
Коморовский с удивлением и уважением посмотрел на подполковника.
— Ну, разве на каком ином языке можно так сказать, а? Это ведь чистое золото! Это просто сказка!
Он помолчал, вновь раскурил трубку и, успокоившись, продолжил:
— Мне всегда претил национализм. У всякой нации есть тёмные пятна в истории, но виноват-то в них не народ, виноваты патриции, элита, знать. Я не большевик. Более того, уж простите меня, не очень уважаю большевиков. Но я интернационалист и уверен в том, что русские, поляки, литовцы должны жить не злобной памятью о тёмных страницах прошлого, не по принципу «око за око, зуб за зуб», а тем светлым, добрым, ярким, что нас объединяет, что делает нас людьми, а не дикими и хищными зверьми.
Знаете, господин подполковник, русофобство польской шляхты стало резко усиливаться в ХIX веке. Особенно это проявилось в ходе и после восстаний 1794, 1830–1831 и 1863–1864 годов. И идеологом этого заскорузлого, злобного русофобства был так любимый вашими большевиками Тадеуш Костюшко. По сути, он провозгласил программу решительной и окончательной ассимиляции русских и белорусов в Речи Посполитой. Боюсь быть неточным при цитировании, но вот слова Костюшко, произнесённые им в 1791 году: «Приучать всех русинов надобно к польскому языку, пусть по-польски все их службы будут. Со временем дух польский в них войдет. За врага будем потом считать того, кто бы не знал языка народного, то есть польского. Начнем ненавидеть москаля, пруссака и австрияка так, как француз ненавидит англичанина».
И к этому русофобству подталкивали поляков Британия, Швеция, Австро-Венгрия, Германия. Если бы знали вы, как пресса этих стран захлёбывалась от восторга, печатая информацию о погибших и зверски растерзанных в ходе восстаний русских солдатах и офицерах, чиновниках, учителях, врачей. И умница Пушкин создал в 1831-м стихотворение-глыбу, стихотворение-бомбу «Клеветникам России». Помните его?
Савельев в смущении признался:
— Нет, профессор, вы уж меня, физика, простите.
— Могу ещё немного вас задержать?
Савельев кивнул головой.
— Ну, тогда слушайте:
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях, иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага —
И ненавидите вы нас…
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
Вы грозны на словах — попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж к нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.
— А, каков Александр Сергеевич!! А! Глыба! Я уверен, нет, я просто убеждён в том, что в новой Литве все народы будут жить в мире и согласии, что новая власть создаст из Литвы процветающий край.
Профессор разволновался, говорил горячо, искренне.
— Адам — убеждённый националист, воинственный, злобный шовинист, русофоб и юдофоб. Он в равной степени ненавидит и русских, и немцев, и евреев, и литовцев. Это он втянул племянницу Малгожату в свои грязные дела. Это он виноват в том, что бедная девочка и её мать Мария, наша кузина, арестованы.
Дежурный принёс чай с лимоном и конфетами. Коморовский поблагодарил, немного успокоился.
— Кстати, кузину вашу, Марию Карпович, сегодня освободили, — заметил Савельев, — она ни в чём не виновата. Вернётесь домой, можете ей позвонить.
— Спасибо, господин подполковник.
— С Малгожатой труднее. Пока идёт следствие, она будет находиться под арестом. Профессор, а вы знаете, где скрывается Шперкович?
— К сожалению, не знаю. Но думаю, он в Вильно.
— Известно ли вам, кто в националистическом подполье скрывается под кличкой «Академик»?
Коморовский изменился в лице, замолчал и несколько минут сидел с закрытыми глазами.
— В студенческие годы и позже, когда я уже работал в школе, такую кличку носил мой брат, Анджей. Хотелось бы верить, что он не имеет никакого отношения к подполью. Анджей талантливый историк, умница. Но кто знает? Время меняет людей…
— Спасибо вам, профессор, извините, что отнял у вас время, — Савельев встал и проводил Коморовского до двери. — Рад был с вами познакомиться. Если что-нибудь посчитаете нужным сообщить нам, вот мой телефон. Желаю вам удачи.
В кабинет вошёл Стойко, Савельев передал ему разговор с Коморовским.
— Значит, есть вероятность, что сельский учитель — наш клиент? — спросил
