Александр Волков - Зорро
— Я понял, дочь моя, — слабым голосом перебил падре. — Иди с богом!
Хачита с достоинством повернулась к падре Иларио широкой спиной и вышла из спальни, плавно поводя покатыми плечами.
«Нет, надо ее вернуть, сказать, чтоб они с Тилькуате… — мучительно засвербило в голове падре, когда дверь за ней захлопнулась, — никому ни слова, засмеют, со свету сживут…»
Падре соскочил на пол и, путаясь в полах ночной рубашки, бросился к двери. Но когда он распахнул ее и высунул голову, галерея была пуста, и лишь грани купола слабо светились в лучах восходящего солнца, отбрасывая вниз прозрачные силуэты разноцветных всадников, круживших по дверям и простенкам в плавном, едва заметном для глаза танце. Падре осторожно втянул голову в свои костлявые плечи, прикрыл дверь и попятился в глубь спальни, шаркая босыми пятками по гладко выскобленному дощатому полу. Проходя мимо зеркала, укрепленного над туалетным столиком в углу комнаты, падре с опаской покосился в его тусклый провал, и ему на миг показалось, что оттуда с усмешкой глянула на него бесовская рожа с вьющейся жиденькой бородкой и загнутыми к затылку рожками. Падре Иларио мгновенно осенил лукавого крестом, и тот исчез, уступив место вытянутому бледному лику с высоким плешивым лбом и широкими залысинами. Замена произошла так быстро, что в какой-то миг на месте этих залысин падре еще мерещились рожки, и он уже вскинул руку, чтобы бросить на зеркало второй крест. Но рожки благополучно исчезли, и падре с облегчением опустил руку, не успев сотворить такую дикую нелепость, как открещиванье от собственного зеркального двойника, что, как он читал в некоторых старинных трактатах, может привести к раздвоению личности и, в конечном счете, к безвозвратной погибели души.
Но стоило ему совершить омовение и сесть перед столиком, дабы приняться за необычную утреннюю трапезу, как новое наваждение почти в буквальном смысле слова обрушилось на его плечи: рубашка вдруг налилась страшной тяжестью, а в ключицы впились мириады ворсинок грубой верблюжьей власяницы.
— Господи, спаси мою душу грешную! — прошептал падре внезапно онемевшими губами. — Спаси и вразуми раба Твоего во веки веков!
После этих слов власяница исчезла, а когда падре слегка приоткрыл рот от изумления перед силой молитвы, запеченные до янтарного блеска акриды стали сами собой выскакивать из судка и прыгать в узкую щель между его изогнутыми губами. Перед такой бесовщиной ослабевший дух священника окончательно угас, тело оцепенело, и только нижняя челюсть продолжала равномерно двигаться, с хрустом перемалывая стекловидные панцири и зазубренные лапки насекомых. Когда с акридами было покончено и перед окаменевшим лицом падре закачалась чашечка кофе, он все же нашел в себе силы протянуть к ней руку и сомкнуть дрожащие пальцы на тонкой изогнутой ручке. И в тот же миг он почувствовал, как наваждение отступило: жаркая кровь бросилась в лицо, в висках забились жилки, а сухие ремни мышц вновь налились живой пульсирующей силой.
«Да ты не так прост, дружище Зорро, — подумал падре, бросая быстрый взгляд в сторону забранного ставнями окна. — Но мы еще посмотрим, кто кого…»
От этой решительной, хоть и не высказанной вслух угрозы мысли падре вновь обрели ясность, а движения сделались четкими и уверенными. Он с легким стуком поставил на поднос опустевшую чашку, с силой уперся в костлявые колени своими длинными жилистыми пальцами, несколько раз хрустнул суставами, вскочил с места и, протянув руку, сорвал со спинки стула небрежно брошенную сутану. На переодевание ушло не более минуты, и вскоре падре спускался по внутренней лестнице, надвинув на лоб капюшон и перекатывая в ладонях полированные четки. Внизу его уже ждал дон Росендо. Он стоял перед высоким сундуком и, разложив на его выпуклой крышке потертую на сгибах карту, прикладывал острые ножки циркуля к едва намеченной грифелем черте, соединяющей ранчо с зеленым пятном леса.
Глава 7
С выездом изрядно запоздали, и не столько оттого, что заспавшиеся слуги никак не могли собрать необходимые вещи, сколько из-за Касильды, внезапно потребовавшей, чтобы ее тоже взяли осматривать чудовищное капище. Дон Росендо сперва уперся, справедливо опасаясь того, что чрезмерно натуральный, чтобы не сказать разнузданный, вид языческих идолов может смутить целомудренные очи его сестры, но когда та пригрозила, что выберет время и одна отправится навестить каменных истуканов, брат решил, что из двух зол надо выбирать наименьшее, и приказал оседлать для сестры смирного низкорослого мула.
За этими спорами и сборами солнце доползло до зенита, и когда его отвесные лучи выстлали леденцовыми всадниками весь пол первого этажа, дон Росендо сунул в кожаный планшет сложенную вчетверо карту и, щелкнув никелированным замком, решительно направился к выходу. Осел, конь и мул уже стояли у крыльца, и слуги суетились между ними, прилаживая к седлам сумки с дорожной провизией и плотно увязанными скатками плащей, гамаков и походного шатра на случай дождя.
И он не замедлил. Едва путники свернули с дороги и миновали первую гряду песчаных холмов, как солнце со всех сторон затянуло серой дымчатой хмарью, воздух наполнился тяжелой ртутной духотой, и вскоре по лошадиным холкам и широким полям шляп замолотили частые крупные капли. Но останавливаться или возвращаться назад не имело смысла, и потому все трое развернули притороченные к седлам скатки и, покрывшись длиннополыми, пропитанными гусиным жиром плащами, продолжили путь по направлению к далекому лесу.
— Вы, кажется, говорили, падре, что эти истуканы стоят чуть ли не в болоте? — спросил дон Росендо, чуть придержав своего коня и поравнявшись с потемневшим от воды осликом.
— Стояли, — поправил падре, не поворачивая головы, — до тех пор, пока дон Лусеро не приказал прокопать вокруг капища дренажную канаву и отвести воду в пересохшее русло ручья.
— Выходит, нашему дядюшке были отнюдь не безразличны памятники местной старины! — воскликнула Касильда, подгоняя своего мула легкими уколами шпор.
— Чепуха! — досадливо отмахнулся падре. — Просто окрестных батраков косила малярия, а когда болото высохло, то вместе с ним исчезли не только комары, но и прочий гнус, изводивший и людей, и скотину…
— Как я жалею, что мы не застали нашего замечательного дядюшку в живых! — сокрушенно воскликнул дон Росендо. — И эта жалость становится тем сильнее, чем больше я узнаю о нем!.. А вы что думаете по этому поводу, падре? Вы хорошо знали дона Лусеро?
— За двадцать два года моего служения он всего один раз был на исповеди, — сухо ответил падре Иларио.
