Александр Дюма - Инженю
— Вот до чего вы докатились со своими советами! — вскричал Марат. — Вы завидуете моему жалкому местечку под солнцем, завидуете моему жидкому утреннему кофе, а сами обжираетесь обедами в пятьдесят луидоров. Я вот кормлюсь целый год на те деньги, что вы вчера проели за час!
— Простите, простите, метр Диоген, — возразил Дантон, — мне кажется, вы неблагодарны.
— Неблагодарность — это независимость сердца, — отчеканил Марат.
— Пусть так! Но сейчас речь не о сердце.
— О чем же тогда?
— О желудке! Ужин был хорош, зачем его хулить? Или вы уже полностью его переварили?
— Я дурно отзываюсь об ужине, потому что, каким бы хорошим он ни был, — возразил Марат, — он, как вы говорите, уже переварен, и сегодня аппетит опять берет свое; потому что этот ужин оплачен золотом принцев так же, как мои триста шестьдесят пять жалких обедов оплачены медяками тех же самых принцев; будь то золото или медь, фазан или каша, по-моему, это все равно продажность!
— Позвольте! Аристид забывает, что пятьдесят луидоров, данных аббатом Руа от имени принцев, были платой за консультацию.
— А разве мои тысяча двести ливров не плата за мои консультации?.. С той лишь разницей, что вы даете консультации принцам, а я их лошадям. Уж не думаете ли вы, что ваша заслуга в сравнении с моей заслугой находится в пропорции — один час и триста шестьдесят пять дней?
И, произнеся эти слова, карлик раздулся от гнева и зависти; в его глазах, словно фосфор, вспыхнули злые огоньки; пена выступила в уголках лиловых губ.
— Хорошо, хорошо, успокойся! — сказал Дантон. — Ты мне признался, что ты злой, и не утруждай себя доказательством этого, мой дорогой Потоцкий! Давай заключим мир!
Марат заворчал, как пес, которому бросили кость.
— Прежде всего я настаиваю на том, — продолжал Дантон, — что не потерплю, чтобы ты и дальше оставался здесь; ты играешь недостойную роль, друг Марат… О, ты можешь снова разозлиться, если хочешь, но сначала выслушай меня! Такой человек, как ты, не должен есть хлеб тиранов, особенно после того, как он наговорил о них все то, что я вчера слышал в клубе. Давай разберемся… Предположи, что этот молодой человек, твой господин… — ладно, если у Марата не может быть господина, пусть он будет твоим хозяином, не будем спорить о словах, — предположи, что граф д'Артуа, прочитав твою маленькую речь о правах человека, вызывает тебя и спрашивает: «Господин Марат, чем не угодили вам мои лошади, что вы так плохо ко мне относитесь?» Что ты ответишь? Скажи.
— Я отвечу…
— Ты ответишь какую-нибудь глупость — ибо держу пари, что ты вряд ли дашь остроумный ответ на подобный вопрос! Да, глупость, она принесет тебе вред и погубит твою карьеру, если учитывать, что люди всегда отвечают глупостью умному человеку, который прав. Поэтому ты прекрасно понимаешь, дорогой мой, тебе, чтобы играть красивую роль и зваться Фабрицием Маратом, не нанося при этом вреда своему крестному, необходимо опрокинуть горшок с королевской похлебкой, покинуть позолоченные покои; надо, чтобы тебя объявили героем, умирающим с голоду; без этого ты не республиканец, и я больше не верю ни в графа Обиньского, ни в мадемуазель Обиньскую — прежде рассчитайся со всем этим.
И Дантон закончил эту шутку громовым раскатом хохота и дружеским хлопком по плечу, под которым Марат согнулся в три погибели.
— Во всем, что ты здесь наговорил, есть своя правда, — потирая плечо, согласился тот. — Да, мы должны отдавать себя родине. Но выслушай теперь, что я думаю о тебе, Дантон: сам по себе ты ничего не значишь; я принимаю твою мораль, но не хочу брать тебя за образец. Ты из тех, кого Иисус называл гробами повапленными, и о ком Ювенал писал: «Qui Curios simulant, et bacchanalia vivunt note 28»; ты всего лишь лже-Курий, патриот с трюфелями!
— Черт возьми! — вскричал колосс. — Неужели ты считаешь, что Бог создал слона для того, чтобы тот питался зернышком риса? Нет, дорогой мой, слон — это обладающее высшим разумом животное, которое за один раз съедает то, чем могли бы весь день кормиться пятьдесят обычных животных; на десерт оно пожирает все цветы целой рощи апельсинных деревьев; чтобы сорвать себе пучок клевера, оно вытаптывает весь арпан земли, на котором можно было бы собрать тысячу пучков. Ну, и что ж, по-моему, это нисколько не мешает уважать слона; все относятся к слону с почтением, и каждый его сосед боится, как бы слон не отдавил ему ногу. Если я лже-Курий, то лишь потому, что считаю того Курия дураком и грязнулей: он жрал капустные кочерыжки с мерзких черепков из сабинской глины; он не сделал бы свою родину менее счастливой, поедая вкусные обеды из красивой серебряной посуды! И к тому же, гражданин Марат, только что ты нес вздор: говорил, будто в сравнении с моим твое вознаграждение находится в пропорции тысяча ливров к восьми миллионам.
— Да, я это говорил и повторяю.
— И что это доказывает? Лишь то, что за пять минут ученый может дважды повторить одну и ту же глупость; если бы я не стоил тысячу ливров в час, дорогой мой, поверь, господин аббат Руа не заплатил мне этих денег; кстати, попробуй, чтобы тебе заплатили бы столько же, попробуй!
— Да я сгорел бы со стыда, протягивая свою руку аристократам, — вскричал взбешенный Марат, — даже если бы они платили мне по двадцать четыре тысячи ливров в день!
— Значит, ты сам прекрасно это понимаешь, я был сто раз прав, советуя тебе покинуть службу у господина д'Артуа, где ты получаешь в сутки три франка семь су. Съезжай отсюда, друг Марат, съезжай!
Когда Дантон произнес эти слова, с улицы донесся сильный шум, а из окна можно было видеть слуг особняка, бегущих к воротам узнать свежие новости.
Но Марата было трудно взволновать — он послал Альбертину на разведку.
Дантон не был таким гордым и таким невозмутимым; при первом же крике он бросился к выходящему в коридор окну, распахнул его и с пониманием опытного знатока, смакующего возникший шум, как инспектор винных погребов дегустирует вино, прислушался.
Эти крики, эта суматоха, этот шум были последствием события, причину которого наши читатели узнали, побывав накануне вместе с нами в Пале-Рояле, под Краковским деревом.
Причиной этой была опала г-на де Бриена и возвращение г-на Неккера.
Последствием стал слух об этом, распространившийся в Париже и потрясший всех жителей столицы.
XIX. ЧУЧЕЛО НА ПЛОЩАДИ ДОФИНА
Кухарка Марата вернулась к хозяину, узнав, что происходит.
— Ах, сударь, — воскликнула она, — скоро у нас будет большая заварушка!
— Неужели, славная моя Альбертина? — спросил Марат, облизывая языком губы, словно кот, собирающийся укусить свою добычу. — И кто же шумит?
