Владимир Буртовой - Щит земли русской
— Да ведь крик-то был русский! — опомнясь, чуть не вскрикнул Могута.
Смятение охватило его. Как быть? Вызволить его — себя выдать! И на погибель человека не можно оставлять! «Ин будь что будет! То в руках бога, а мне, гляди, отыщется друг-сотоварищ. Не тать же я, не кат[58] в самом деле — живого в яме оставлять».
Могута прокашлялся, прежде чем произнести слово, но не успел — из ямы радостный крик вылетел:
— Кто рядом стоит? Спаси от смерти голодной, заклинаю именем бога и матери твоей!
«А давно сидит! Голос хриплый, жаждой перехвачен», — отметил невольно Могута и крикнул в темный зев ямы:
— Роту дай мне самую страшную, что, коли вызволю, ты и под пыточным спросом не скажешь, что меня здесь видел! Потому как я отныне — вне закона княжеского, а здесь мое пристанище!
Яма молчала. И вдруг, будто перепел из-под копыт коня, из нее вылетело:
— Роту дам тебе, какую хочешь, Могута…
Тискал Могута огромными руками исхудавшие плечи Янка, а тот, уткнув заросшее лицо в потом пахнущее плат но своего спасителя, плакал от радости. И то — всякому ли дано вторично на свет родиться? С Янком же это произошло только что.
— Водицы бы испить, — проговорил Янко. — Слышу я, Могута, как сухие ребра, будто камыш в пустой торбе, в груди шелестят…
Могута сбегал к дубу, где перед рассветом слышал родник, из черепка разбитой корчаги напоил Янка студеной водой.
— Травой как вода пахнет! — Янко утер влажной ладонью лицо и, расслабив тело, раскинулся на крыше низкой землянки, радуясь солнцу и жизни.
— Шесть ден видел лишь край ямы на синем небе да десяток звезд ночью над головой. А солнце так и вовсе не заглядывало ко мне. Руки измозолил до крови, землю ножом резал, думал ступеньки сделать. Да земля осыпалась, чуть попытаюсь подтянуть тело повыше. И нога пораненная изрядно мешала… Это тебя бог неба направил моею же тропой. Вдруг дым в яму залетел! Сначала думал — лес горит, а потом решился крикнуть. И ты пришел!
Янко улыбнулся, счастливый, даже не догадываясь спросить, что же привело Могуту в это мертвое городище?
Могута сидел рядом, подтянув широкие колени к подбородку, и на двух пчел смотрел, которые, теснясь, в один цветок василька пытались влезть поглубже. Глаза Могуты смотрели на пчел, а мысли вокруг собственной беды, будто пчелы в цветке, вертелись.
— Горе великое загнало меня сюда, друже Янко, а не бог неба.
Встрепенулся Янко с примятого бурьяна и на Могуту голубые глаза поднял в смятении.
— Прости меня, опьянел от радости. Скажи, как Белгород? Стоит ли? Все ли живы в нем? И почему ты здесь? Неужели, меня не дождавшись, воевода Радко и тебя послал в Киев? Тогда какую роту ты с меня требовал, к чему?
Дунул легкий ветер, качнулся василек возле левой руки Могуты.
— Ушел я из Белгорода, Янко, — ответил Могута и глаза поднял к небу, будто там хотел отыскать бога и ему пожаловаться на людскую неправду. — Ушел от суда посадникова. За что судим был? О том тебе в городе расскажут, говорить сейчас сил нет… И не все живы в Белгороде теперь. Умер бондарь Сайга, от голода хворь какая-то взялась в груди, где печенежская стрела ударила. Не долго страдал, в одну ночь отошел к предкам… Разуверился я в единстве русского люда, ибо богатый муж и в беде норовит слабого под себя подмять. Ежели от печенега спасутся ратаи, не спастись им от Сигурда и Самсона да и от иных знатных мужей, как Вершко с торговыми людьми. Черниговец Глеб и тот поимел в Белгороде до десятка закупов! А коли так, то чем они лучше печенега? Отныне я и Сигурд с посадником — враги! — последние слова Могута почти выкрикнул: столько злости накопилось в нем от горя за неправду на земле. — Нашу нужду они себе в прибыль обернули!
Янко на колени привстал, всем телом повернулся к Могуте. Тревожные мысли отражались на его сером, нездоровом лице, но глаза загорелись понятным беспокойством.
— На русичей руку хочешь поднять? Мыслимо ли такое? В час, когда находники землю нашу воюют?
Но Могуту не смутил такой вопрос, и он сказал то, что давно уже обдумано было:
— Что с того, что ворог мой — русич? Князь Владимир поднял руку на Ярополка, себя защищая, и не убоялся богов. А ведь Ярополк был с ним одной крови, братья по Свято славу. А посадник Самсон мне кто? Сигурд и вовсе варяжич пришлый, княжий наемник! Доможирич Сигурдов Гордей при всех белгородцах объявил меня разбойником за то, что я корм чужим детям хотел найти в Сигурдовых многих клетях, — сказал-таки Могута причину своих злоключений. — Так ли русич должен поступать, как посадник? Как доможирич варяга — от русичей псами и стражниками отгородились! Бондарь Сайга умер, а Самсон поутру поспешил к жене его Мавре объявить, что купа мужа перешла на нее! И причислил Мавру и ее сына Бояна себе в холопы. Тогда и не стерпел я, решился не ждать княжьего суда, уйти из-под стражи. Чудин же, этот тощий и хворый волк, а не ябедьник княжий, не по правде судить меня стал, а в угоду посаднику. Сущий змей, он силе моей всегда завидовал, смерти моей рад был бы…
Могута прервал свой сказ горестным стоном и не стал продолжать его. Да и что мог он еще сказать Янку? Янко встал, шатаясь от слабости, сделал несколько разминающих шагов.
— Верю тебе, Могута. Коли что и содеял ты против закона, так не по злому умыслу и не ради корысти для себя. Не страшись, друже, никто не узнает, где нашел ты себе пристанище. Бог даст, еще свидимся с тобой. Я же теперь пойду в Белгород. Там меня с княжьим словом ждут, а утешить их мне нечем: нету дружины теперь при князе Владимире… И долго еще не придет она в Киев.
— Тяжко придется белгородцам, ох как тяжко, — отозвался Могута, тоже поднимаясь. — И рад бы я стать с тобой и иными сотоварищами в последней сече, да смысла в том немного. Не спасет она вас.
Полуденное солнце припекало щедро, пахло теплыми листьями тополей и нагретой травы, а пчелы с васильков, которые начали уже закрываться, на клевер перелетали.
— Коли от князя придет спасение вам, извещу я Агафью и брата Антипа, — сказал Могута. — Им же скажи тайно, что жив я, а где — не объявляй до времени: не кинулась бы Агафья искать меня, а стражники Сигурда выследят ее и придут на это место. Пусть до времени забудется все…
Янко согласился и засобирался в путь. Пустую котомку оста вил Могуте, а нож прикрепил к поясу.
— Будь в добром здравии, Могута. Может, еще и уладится все, и вернешься ты на пашню вольным ратаем, вместе с Антипом жить будешь.
Могута безнадежно развел руками.
— Веры на то не имею теперь, Янко. Вот кабы князь Владимир отпустил купу белгородцам да то же повелел бы сделать и посаднику с иными, тогда поверил бы я в добро на земле. Но станет ли князь с сильными мужами ради простолюдинов тяжбу вести в такое тяжкое для него время? До той же поры… — и Могута отмахнулся он ненадежной мысли на лучшее.
