Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина
— Особый стул мы придумали для неразговорчивых. Сейчас тебя, — хихикнул Нукрат, — подогреем, поджарим… На нашем стулике и не такие, как ты, начинали стрекотать по-сорочьи…
Ужас мелькнул в глазах Юнуса, и он рванулся вместе со стулом на Нукрата, но железные лапы палачей впились ему в плечи. Несколько минут комок тел с воплями, рычанием катался по полу. Нукрат прыгал рядом и визгливо кричал:
— Осторожно, осторожно, стул поломаете!
Избитому, ослабевшему, связанному Юнусу не под силу было бороться с здоровенными палачами, и вскоре они снова поставили стул с ним на свое место.
— Лампу! — хрипло приказал назир.
Неторопливо выкрутив фитиль обыкновенной жестяной семилинейной лампочки, он зажег его, аккуратно подышал в стекло, чтобы оно не лопнуло, и вставил его в горелку.
Держа лампу на вытянутой руке, он разглядывал измученное, набухшее кровью, покрытое грязными подтеками лицо Юнуса. Пожимаясь под все таким же его дико ненавидящим взглядом, назир проговорил раздумчиво:
— Да, может, ты заговоришь, друг мой, добровольно… Потом… э… будет поздно, душа моя…
— Говори, — вмешался палач Муса, — господин Нукрат занимает высокую степень справедливости и добродетели. Скажи, что он просит, а то плохо тебе придется.
Обессиленный, весь горящий от боли, Юнус молчал.
Рауф Нукрат пожал плечами и, лицемерно прикрыв глаза синеватыми пупырчатыми веками, вздохнул:
— Ну-с… бисмилля… во имя бога…
Он резко наклонился и задвинул лампу под сиденье.
Священная Бухара отходила ко сну. В сумерках мало кого можно увидеть на затихших ее улицах.
Запоздалый прохожий в ужасе шарахнулся от калитки. Из-за дувала донесся истошный нечеловеческий рев, полный муки.
— Аллах! — пробормотал прохожий, ускоряя шаг. — Опять убивают человека…
Глава шестнадцатая
Два письма
Сатана указал мне путь к одному ничтожному проступку, а теперь я сам покажу сатане дорогу к сотне тяжких преступлений.
СузениЛюбой поступок правоверного следует понимать только в хорошую сторону.
Шафи, законоведПисьмо, самое обыкновенное, с почтовым штампом, имело до того невзрачный вид, что мертвоголовый адъютант не обратил даже внимания на пометку «совершенно секретно». Письмо пролежало у него в полевой сумке два дня. Только во вторник наконец он доложил о нем зятю халифа.
— Прочитайте! — сказал Энвер.
— «Во имя аллаха всемилостивого, всемогущего! — начал адъютант. — Дорогой друг и брат, выражаю сожаление и радость по поводу прибытия вашего в благородную Бухару. Сожаление, ибо судьба бросила вас из блистательных дворцов Порты в грязь и пыль поистине азиатские; радость, ибо надеюсь обнять моего брата и прижать к груди. Посылаю письмо вам через термезского военного комиссара бухарского правительства подполковника турецкой службы Сулеймана-эфенди. Со времени своего пленения русскими в несчастной битве под Сарыкамышем в 1914 году господин полковник прозябает в забытом аллахом месте, именуемом Термез. Сулейман-эфенди может оказать вам пользу, ибо он знает многое. Нам известно, вы не переносите надменных господ из Лондона. Но, да простите мне совет, потому что это совет старого друга и брата, не пора ли презреть некоторые чувства, вернее скрыть их в тайниках сердца, и обратиться к жизненным обстоятельствам. Ныне же я, надеющийся сохранить вашу дружбу и братское отношение, готовый стать вашим покорным слугой, являюсь доверенным лицом могущественных инглизов. В нашем ишанском подворье в Кабадиане находятся известные и притом большие ценности — в деньгах, оружии и некоторых материалах, доставленные сюда из-за Аму-Дарьи и могущие вполне снарядить армию, способную втоптать в прах полчища большевиков. Все перечисленное имущество, оружие, ценности адресованы инглизами их человеку, небезызвестному конокраду и вору, именуемому Ибрагимом и возомнившему себя командующим армией ислама. Увы, Ибрагим тупой невежда и кровожадный грабитель, недостоин лизать подошвы ваших сапог… Узнав о вашем прибытии, дорогой друг и брат, мы решили: „Вот он, светоч разума, вот он, меч аллаха на земле!“ Да простите мне столь высокопарные и цветистые сравнения в деловом письме. Спешите, друг и брат мой, в Кабадиан. Все богатство и оружие, о которых я пишу, надлежащим образом сохранены в потайном месте, сокрытом от воровских глаз и длинных рук Ибрагима-конокрада, коему покровительствуют сам эмир бухарский Сеид Алимхан и векиль Лондона Мохтадир. Денег достаточно, чтобы сотни смертных жили в роскоши и неге до скончания дней своих да еще. оставили кое-что на бедное житье своим внукам и правнукам. И все это в моих руках и в моей воле. Приезжайте же и поспешите, дабы мы могли своим гостеприимством доказать наше уважение и привязанность к вам. Пусть поднимется высоко слава ваша, кого столь несправедливо преследует судьба.
Ваш друг Фарук, ныне Фарук-ходжа, святой ишан кабадианский»
Маленькая приписка после подписи вызвала в Энвере невольную тревогу и раздумье:
«Поспешите, друг, какой-то злой недуг грызет мои внутренности, а я хочу из рук в руки передать все».
Письмо сопровождалось официальным, со штампом термезского военного комиссара, отношением:
«ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ,
ВИЦЕ-ГЕНЕРАЛИССИМУСУ
ТУРЕЦКОЙ СЛУЖБЫ, ГОСПОДИНУ
ЗЯТЮ ХАЛИФА ЭНВЕРУ-ПАШЕ!
Ваше высокопревосходительство!
Проживающий в городе Кабадиане небезызвестный своей святой жизнью сеид Фарук-ходжа, потомок пророка, именуемый здешними жителями главным ишаном, настоятельно попросил переслать совершенно секретно его письмо на ваше имя, что мною и выполняется. Сообщаем, что означенный сеид тяжело болен и письмо он продиктовал мирзе.
С совершенным уважением военный комиссар, подполковник турецкой службы,
Сулейман-эфенди»
— Тупой болван, — пробормотал Энвер, — послать такое письмо в таком виде. Посмотрите конверт, нет ли следов перлюстрации. Впрочем…
Он еще и еще раз прочитал письмо и нахмурился.
— Мохтадир?.. — проговорил неуверенно адъютант. — Не тот ли самый перс… персидский купец… Проявил назойливость в Баку во время этого съезда народов Востока… Он такой же купец, как я амбал…
Энвер не ответил. Он вспомнил съезд. Неприятное это было воспоминание. Осенний, наполненный зноем и ветрами Баку. Шумящий, гудящий зал. Персы, арабы, африканцы, индусы, русские, китайцы, туркестанцы, курды… И все говорят, и все кричат… Весь Восток был там… Большевики решали судьбы Востока… Какой энтузиазм! Как все были единодушны в своей ненависти к британским угнетателям! Две тысячи делегатов! И только он — Энвер-паша, всю жизнь боровшийся против британцев, был чужим, никому не нужным на съезде. Для него не нашлось кусочка картона с надписью «мандат». Ему — самому Энвер-паше — прямо в лицо с трибуны съезда заявили: «Честные люди Востока вам не верят. Вы болтаете в своей декларации об империалистах, а вы сами злобный глава турецкого империализма, терзавший арабов, армян, иракцев, курдов, славян. Вы „освобождали“ народы от британского и русского империализма, чтобы продать их германскому империализму. Вы и ваши младотурки сдирали шкуру с турецких крестьян, чтобы выколоченными деньгами помогать немецким империалистам. Вы натравили на Советский Азербайджан полчища своего родною брата генерала Нури-паши. Турецкое двухмесячное владычество в Баку — самая мрачная страница в истории многострадального города, твердыни пролетариата на Кавказе! Вы затеяли вкупе с мусаватистами Коцевым, Черномоевым и другими царскими генералами кровавую авантюру в Дагестане. Ваши руки в крови трудящихся Востока! Нет вам веры!» Все тогда в Баку чурались его как чумного, от него отшатывались при встрече в коридорах, в вестибюлях. Его не желали слушать. И когда он сочинил декларацию, хитрую, тонкую, съезд вынес решение: «Съезд находит необходимой особую осторожность по отношению к тем… которые в прошлом вели на бойню турецких крестьян и рабочих в интересах одной империалистической группы…» Проклятие! Так опозорить перед всем миром! И кто? Не большевики, не русские, а те самые мусульмане Востока, великим вождем и пророком которых себя он мнил.
