Меч мертвых - Семёнова Мария Васильевна
Твердислав – Твердята Пенёк, как за упрямый норов прозывали его ближники – возглавлял нарочитое посольство, отправленное в Роскильде великими и светлыми князьями, Вадимом и Рюриком. Не было ныне большой приязни между двумя ладожскими вождями, пришлым и коренным, вот-вот рассорятся вдрызг. Твердислав Радонежич служил ещё батюшке своего князя и любил храброго Вадима, как сына. Оттого волновался: сумеет ли без него молодой князь смирить гордое удальство, сохранить пошатнувшийся мир с Рюриком и чадью его? Одно добро: все уважали Твердяту, и словене, и варяги. Сам Рюрик не счёл за обиду поставить его над общим посольством, а своего воеводу, Сувора Несмеяныча – тоже словенина по крови – дать ему в помощь. Так они и подходили, завершая долгий путь, к причалам Роскильде: Твердислав – на носу, а Сувор – на том же корабле у руля. Воевода родился в Ладоге, но ещё юнцом уехал к варягам и там, на службе у Белого Сокола, обратился душой к мореходному делу. Пенёк медленно улыбнулся в бороду, вспомнив причину, погнавшую Сувора из дому: ох и лютыми парнями они были тогда!.. Теперь всё улеглось, оба вырастили детей и редко поминали о прошлом соперничестве, по крайней мере вслух. Твердята оставил сражения, сидел у Вадима среди думающих мужей. Поседевший Несмеяныч князю своему служил по-прежнему больше острым мечом, нежели мудрым советом, как пристало степенному летами боярину. Вот он и вёл сюда корабль через бурное море. А выговаривать замирение с Рагнаром станет всё-таки Твердислав, и так тому и следует быть…
Пенёк напряг зрение и рассмотрел-таки на берегу Рагнара Кожаные Штаны. И вдруг заволновался, точно безусый отрок, которого впервые отправили одного на вороп. Так, что рука сама потянулась к груди, под корзно и расшитую суконную свиту – к оберегам, висевшим на плече около тела. Боярин нахмурился, стесняясь собственного волнения. Переменил уже начатое движение и ограничился тем, что поправил на шее гривну – дорогую, серебряную в позолоте, княжий подарок. Вспомнил, что позолота на витом прутке местами начала блёкнуть, стираясь, и ещё больше свёл кустистые свирепые брови. И обернулся проверить, как дела у второго корабля, шедшего позади. На том корабле, между прочим, старшим был тоже Вадимов кметь – Замя́тня Тужи́рич. Твердислав отыскал глазами знакомую плечистую фигуру, уверенно маячившую на носу лодьи. Таков был Замятня, что кони порою шарахались от его взгляда, да и большой любви к нему Пенёк не питал… а на душе потеплело. Хоть и понимал про себя, – случись что, не спасут и три таких корабля.
Твердислав опять повернулся в сторону берега. А пока поворачивался, заметил чаек, с криком и дракой клубившихся над чем-то в воде. Не смотри! – словно кулаком в бок толкнуло боярина. И, как часто в таких случаях происходит, он вгляделся с жадным, болезненным любопытством.
И увидел утопленника, качавшегося в серых волнах. Прожорливые птицы успели выклевать глаза, изувечить лицо. Казалось, безгубый рот скалился в зловещей ухмылке, глумясь над помыслами и надеждами ещё не ушедших с земли…
Вот тут уже Твердислав Радонежич запустил пятерню под свиту и плащ, потной горстью сжал обереги: Даждьбог Сварожич, господине трижды светлый, не выдай! Оборони!..
Бог Солнца услышал. Впереди, возле хмурого небоската, словно мечом прорубил тучи узкий солнечный луч. Твердята приободрился, запретив себе вспоминать много раз виденное: так бывает – гибнущий воин успевает узреть мелькнувшее знамя, внять знакомому голосу рога… И умирает с мыслью о том, что помощь пришла.
Фиорд, укрывший Роскильде, изобилует неприметными бухточками и песчаными островами. Речки, впадающие в фиорд близ его вершины, разбавляют солёную морскую воду, так что местами вдоль берега стеной стоят шуршащие камыши. Легко здесь затеряться, а не знавши – и заблудиться.
Маленькая узкая лодка, направляемая уверенными руками, легко скользила в мелкой воде, и дикие утки без лишней спешки отплывали с дороги: чувствовали, что сидевшему на вёслах недосуг было охотиться. Мачта и свёрнутый парус лежали на дне лодки; человек грёб быстро и вместе с тем осторожно, время от времени оглядываясь через плечо. Так поступает тот, кто не желает к себе чужого внимания. И кажется людям, что вряд ли стоит ждать добра от такого пришельца.
Но даже если бы кто видел приплывшего на маленькой лодке, – затаившийся наблюдатель вряд ли сумел бы сказать про него нечто осмысленное. Только то, что чужак был определённо опытен в море и куда как вынослив. И ещё: он был воином. Об этом внятно говорил длинный меч, лежавший на лодочной банке как раз под рукой у гребца. Человек был в затрёпанной и не слишком чистой одежде из кожи и простого некрашеного полотна – ни дать ни взять обычный небогатый рыбак либо вовсе чей-то слуга. Вот только слуги и рыбаки не носят с собой такого оружия; им хватает луков, копий да ещё ножей в поясных ножнах. Мечи им ни к чему.
Когда островки стали мельчать и редеть и впереди замаячил открытый берег и город на нём – человек отвернул в сторону, уходя мелководными проливами, и наконец причалил своё судёнышко к заросшему кустарником клочку суши неподалёку от матёрого берега. Прочавкал босыми ногами, пересекая полосу жижи на границе земли и воды, и плавным усилием вытащил лодочку на траву. Потом сорвал несколько зелёных веток и умело замёл ими след, оставленный острым килем в грязи.
Спустя некоторое время человек сидел под деревом на берегу и неторопливо жевал кусок хлеба с сыром, глядя через залив. Он хорошо видел, как подходили к причалам Роскильде два корабля Хрольва Пять Ножей и два пришлых, как скромно отвалил в сторону пятый. Видел, как выехали на пристань знатные всадники, прибывшие из крепости, как с кораблей сошли по мосткам достойные послы. Вот они поклонились хозяину и конунгу Селунда, а потом вместе с его людьми двинулись в крепость.
Чужак следил за этой встречей с неослабным вниманием. Казалось бы, творившееся на причале никоим образом не могло касаться одинокого странника, однако что-то там, за полосой серой воды, было далеко не безразлично ему. Человек смотрел молча, и лишь этот пристальный взгляд выдавал его, а больше на лице ничего не отражалось.
И если на то пошло, его лицо вообще мало что способно было отражать. На правой половине – худой и дочерна продублённой морским ветром – мерцал тёмной синевой единственный глаз, зоркий, глубоко посаженный и, кажется, не утративший способности порою искриться насмешкой. Левая половина от челюсти до волос была сплошным месивом шрамов. Казалось, там когда-то расплавили кожу, и она застыла бесформенными потёками, точно смола, затянувшая раны древесной коры. С этой стороны глаза не было вовсе, лишь у переносья виднелась слепая узкая щёлка. Время от времени оттуда возникали и скатывались по изрытой щеке капельки влаги. Человек, не замечая, вытирал их рукавом.
Когда хозяева и посольство скрылись в крепости, он дожевал хлеб, заткнул пробкой берестяную флягу с водой и спрятал её в заплечный мешок. Потом вынул из ножен меч, положил его на колени и стал тщательно осматривать лезвие.
Если смотреть сверху, крепость Рагнара конунга кругла, как щит. Там, где у щита оковка, располагается ровный, возведённый по мерке земляной вал. Его венчает деревянная стена, разделённая высокими башнями, а внутри четырьмя прямоугольниками стоят длинные дома, напоминающие опрокинутые корабли. В домах живут воины, ходящие в походы с Рагнаром Кожаные Штаны. Конунг, как говорят, очень гордится своей крепостью, и право же, есть чем! Её четырём воротам, открывающимся на четыре стороны света, конечно, далеко до пятисот сорока врат Вальхаллы. Но вряд ли какая постройка, возведённая руками смертных людей, уподобилась обители Отца Богов больше, нежели детище конунга. И люди у него за столами пируют всё такие, что даже и небесный хирд не устыдился бы сравнения с ними. Если это мужчины, то из каждого получится эйнхерий в дружину Всеотца. Если женщины, то девы валькирии рады будут обнять их как сестёр…
