Роялистская заговорщица - Жюль Лермина
– Конечно… Пьер Картам… Робеспьер его очень ценил…
Лорис остановился. Картам разговаривал в эту минуту с каким-то господином, по виду военным, который пожимал Марсель руки. В нем поднялось странное чувство злобы, почти гнева, он кинулся в толпу и исчез.
Как раз в это самое время Марсель, приподнявшись на цыпочки, искала глазами своего рыцаря, очевидно, желая его представить деду, но его уже не было.
II
Злясь на себя, на свое донкихотство, на этого лжекапитана, который так ловко избежал ударов шпаги, на этих федератов, которые были причиной всего, на эту девушку, которая была трижды виновата в том, что она была так прелестна, тем, что она покровительствовала ненавистным революционным цветам, тем, что она была внучкой самого яростного террориста, поставщика гильотины, злясь на все и на всех, виконт Жорж де Лорис проклинал случайность, которая привела его сюда, где он мог встретиться с таким сбродом, которого порядочный человек должен сторониться. Случайность? Была ли это действительно случайность? Пораздумав хорошенько, Лорис вспомнил, что ему дано было поручение, правда, неважное, навести справки о часах прихода и отхода дилижансов из Бретани, и он в этой сумятице забыл о нем.
Эта забывчивость с его стороны была тем более непростительна, что поручение было дано ему милейшей, прелестнейшей маркизой де Люсьен. Что скажет он ей в свое оправдание? Рассказать ей настоящую причину, эту глупую историю, конечно немыслимо.
Вернуться назад? Об этом нечего было и думать, без того было сделано достаточно глупостей… Недостает только еще раз встретиться с этой маленькой якобинкой и ее дедушкой. И что за охота была ему вмешиваться в чужие дела? Какое ему дело, что какой-то негодяй оскорбил девушку? Разве она не сама во всем была виновата? Какая была необходимость этой маленькой кровопийце так смело поднимать символ, который за три месяца, когда король был в Тюильри, считался бы признаком возмущения.
Положим, этот капитан поступил, как настоящий мужик… Как его… Черт возьми… Лавальер… Ламбертьер… Но разве в своем поступке не проявил он идеальной честности? Разве он не поступил, как поступил бы сам виконт, если бы его вызвал какой-нибудь офицер Бонапарта с проклятой кокардой в петличке? Правда, что эта Марсель, – кажется, ее так звали, – была очень отважна, восторженна, но, принадлежи она к партии честных людей, сам Лорис пришел бы от нее в восторг, а кроме того… всякий, кто оскорбляет женщину, достоин наказания… это негодяй, которого бьют, а в случае надобности и убивают…
Таким образом виконт мысленно обсуждал с одинаковой энергией и «за», и «против» случившегося эпизода, при этом он удалялся быстрыми шагами, точно за ним гнались. Он остановился, только дойдя до Пале-Рояль, в этом саду, в котором статистики того времени насчитывали 488 дерев, вокруг которых прогуливалась целая толпа неутомимых castors, demi-castors, castors fins[5], странное прозвище, объяснение которого любопытные найдут в словаре Треву; оно употреблялось для части светского общества. Впрочем, с тех пор как принц Люсьен Бонапарт завладел дворцом и окружил себя цветом бонапартистского воинства, в известные часы сад превращался в казарменный двор: он был полон воинами в мундирах, с длинными усами, с широкими красными лентами, в перчатках. Военные, в громадных киверах, в оригинальных мохнатых шапках, с перьями, с султанами, с петушиными хвостами, группами толпились по аллеям, заполненным разносителями вестей, болтливыми пророками или молчаливыми пессимистами.
Лорис удивлялся сам себе, отчего он не уходит, ходил взад и вперед в этой толпе, злющий, раздраженный, готовый придраться к каждому неприятному взгляду.
Надо сказать правду, виконт Лорис был самым страстным и самым неосмотрительным молодым человеком в королевстве… виноват… в империи.
Ему было двадцать пять лет; он родился в 1790 году, в первые дни эмиграции, рано остался сиротой и очутился в первые годы своей сознательной жизни за границей под опекой дяди, барона Тиссака, человека восторженного, безрассудного, который таскал его по Европе среди того роя шершней, которые кружились над Наполеоном, не смея его ужалить. Быстрые успехи Бонапарта давали каждый день новую пищу их гневу, среди этого главного штаба in partibus[6], который мечтал о непогрешимых планах, несомненных победах и, вписывая свои неудачи, рассчитывал с непреклонной верой на успех завтрашнего дня. В итоге всегда наступит час, когда самому искусному игроку судьба изменяет. Все эти люди находились в ожидании. Оставалось только выжить.
И вот именно в этом-то направлении и действовал барон Тиссак, один из редких эмигрантов, сумевших сберечь значительное состояние. Первая обязанность всякого дворянина, по его мнению, состояла в умении всегда держать себя при дворе, и потому он сумел внушить своему племяннику, что основой всякого образования должны быть верховая езда, танцы и умение кланяться.
С отчаянной ненавистью к якобинству и с глубоким презрением к разбойникам, которые сопровождали Наполеона, Лорис мог рассчитывать на все.
Какое же воспитание получил молодой граф? Во время перемены лошадей, по пути из Англии в Россию, смотря по тому, куда направляла их капризная воля барона Тиссака, ментор Жоржа Лориса наскоро наставлял его. Этот странный ментор, бывший раньше придворным аббатом, вследствие политических переворотов и невзгод попал в воспитатели. Не безупречный, не особенно набожный, довольно вольный, он получил строгое приказание от барона воспитать виконта в духе ненависти к революции и философии. И вот как он принялся за это.
Когда при передвижении являлась возможность, он призывал своего ученика, вынимал из кармана книгу и говорил ему:
«Виконт, будьте готовы внимать ужасам: я вам прочитаю сейчас нечто ужасное, страничку этого разбойника Жан Жака Руссо… Или это нечто чудовищное… отрывок из «Essai sur les mоеurs»[7], этого ужасного Вольтера».
Он только читал, очень внятно, со снисхождением артиста, и во время минутного отдыха приходил к таким выводам:
«Не правда ли, виконт, человек, который проповедует, что мы все равны, достоин виселицы?»
Такие же разговоры были и по поводу революции, и по поводу кампаний империи:
«Разбойники эти солдаты Вальми, Жемаппа, Аустерлица, Ваграма…»
Чтобы придать особое значение своему рассказу о войсках, он кричал во все горло:
«Да здравствует республика!» или: «Да здравствует император!»
Затем он прибавлял степенно:
«Вот как дерутся эти преступники, этот позор человечества».
И вот таким-то образом аббат де Блаш, – так его звали, – исполнял возложенную на него обязанность и фактически весьма добросовестно обогатил лексикон молодого человека всевозможными бранными словами, на какие только могло его вдохновить воображение, чтобы поносить врагов легитимизма. Но в своем рвении он не замечал, что не всегда попадал метко
