Александр Дюма - Три мушкетера
— Итак, его высокопреосвященство приказывает мне… — говорила дама.
— …немедленно вернуться в Англию и оттуда сразу же прислать сообщение, если герцог покинет Лондон.
— А остальные распоряжения?
— Вы найдете их в этом ларце, который вскроете только по ту сторону Ла-Манша.
— Прекрасно. Ну, а вы что намерены делать?
— Я возвращаюсь в Париж.
— Не проучив этого дерзкого мальчишку?
Незнакомец собирался ответить, но не успел и рта раскрыть, как д’Артаньян, слышавший весь разговор, появился на пороге.
— Этот дерзкий мальчишка сам проучит кого следует! — воскликнул он. — И надеюсь, что тот, кого он собирается проучить, на этот раз не скроется от него.
— Не скроется? — переспросил незнакомец, сдвинув брови.
— На глазах у дамы, я полагаю, вы не решитесь сбежать?
— Вспомните… — вскрикнула миледи, видя, что незнакомец хватается за эфес своей шпаги, — вспомните, что малейшее промедление может все погубить!
— Вы правы, — поспешно произнес незнакомец. — Поезжайте своим путем. Я поеду своим.
И, поклонившись даме, он вскочил в седло, а кучер кареты обрушил град ударов кнута на спины своих лошадей. Незнакомец и его собеседница во весь опор помчались в противоположные стороны.
— А счет, счет кто оплатит? — завопил хозяин, расположение которого к гостю превратилось в глубочайшее презрение при виде того, как он удаляется не рассчитавшись.
— Заплати, бездельник! — крикнул, не останавливаясь, всадник своему слуге, который швырнул к ногам трактирщика несколько серебряных монет и поскакал вслед за своим господином.
— Трус! Подлец! Самозваный дворянин! — закричал д'Артаньян, бросаясь, в свою очередь, вдогонку за слугой.
Но юноша был еще слишком слаб, чтобы перенести такое потрясение. Не успел он пробежать и десяти шагов, как в ушах у него зазвенело, голова закружилась, кровавое облако заволокло глаза, и он рухнул среди улицы, все еще продолжая кричать: «Трус! Трус! Трус!»
— Действительно жалкий трус! — проговорил хозяин, приближаясь к д'Артаньяну и стараясь лестью заслужить доверие бедного юноши и обмануть его, как цапля в басне обманывает улитку.
— Да, ужасный трус, — прошептал д'Артаньян. — Но зато она какая красавица!
— Кто она? — спросил трактирщик.
— Миледи, — прошептал д'Артаньян и вторично лишился чувств.
— Ничего не поделаешь, — сказал хозяин. — Двоих я упустил. Зато я могу быть уверен, что этот пробудет несколько дней. Одиннадцать экю я все же заработаю.
Мы знаем, что одиннадцать экю — это было все, что оставалось в кошельке д'Артаньяна.
Трактирщик рассчитывал, что его гость проболеет одиннадцать дней, платя по одному экю в день, но он не знал своего гостя. На следующий день д'Артаньян поднялся в пять часов утра, сам спустился в кухню, попросил достать ему кое-какие снадобья, точный список которых не дошел до нас, к тому еще вина, масла, розмарину и, держа в руке рецепт, данный ему матерью, изготовил бальзам, которым смазал свои многочисленные раны, сам меняя повязки и не допуская к себе никакого врача. Вероятно, благодаря целебному свойству бальзама и благодаря отсутствию врачей д'Артаньян в тот же вечер поднялся на ноги, а на следующий день был уже совсем здоров.
Но, расплачиваясь за розмарин, масло и вино — единственное, что потребил за этот день юноша, соблюдавший строжайшую диету, тогда как буланый конек поглотил, по утверждению хозяина, в три раза больше, чем можно было предположить, принимая во внимание его рост, — д'Артаньян нашел у себя в кармане только потертый бархатный кошелек с хранившимися в нем одиннадцатью экю. Письмо, адресованное господину де Тревилю, исчезло.
Сначала юноша искал письмо тщательно и терпеливо. Раз двадцать выворачивал карманы штанов и жилета, снова и снова ощупывал свою дорожную сумку. Но, убедившись окончательно, что письмо исчезло, он пришел в такую ярость, что чуть снова не явилась потребность в вине и душистом масле, ибо, видя, как разгорячился молодой гость, грозивший в пух и прах разнести все в этом заведении, если не найдут его письма, хозяин вооружился дубиной, жена — метлой, а слуги — теми самыми палками, которые уже были пущены ими в ход вчера.
— Письмо, письмо с рекомендацией! — кричал д'Артаньян. — Подайте мне мое письмо, тысяча чертей! Или я насажу вас на вертел, как рябчиков!
К несчастью, некое обстоятельство препятствовало юноше осуществить свою угрозу. Как мы уже рассказывали, шпага его была сломана пополам в первой схватке, о чем он успел совершенно забыть. Поэтому, сделав попытку выхватить шпагу, он оказался вооружен лишь обломком длиной в несколько дюймов, который трактирщик аккуратно засунул в ножны, припрятав остаток клинка в надежде сделать из него шпиговальную иглу.
Это обстоятельство не остановило бы, вероятно, нашего пылкого юношу, если бы хозяин сам не решил наконец, что требование гостя справедливо.
— А в самом деле, — произнес он, опуская дубинку, — куда же делось письмо?
— Да, где же это письмо? — закричал д'Артаньян. — Предупреждаю вас: это письмо к господину де Тревилю, и оно должно найтись. А если оно не найдется, господин де Тревиль заставит его найти, поверьте!
Эта угроза окончательно запугала хозяина. После короля и господина Тревил имя г-на де Тревиля, пожалуй, чаще всего упоминалось не только военными, ко и горожанами. Был еще, правда, «отец Жозеф»,[10] но его имя произносилось не иначе как шепотом: так велик был страх перед «серым преподобием», другом кардинала Ришелье.
Отбросив дубинку, знаком приказав жене бросить метлу, а слугам — палки, трактирщик сам подал добрый пример и занялся поисками письма.
— Разве в это письмо были вложены какие-нибудь ценности? — спросил он после бесплодных поисков.
— Еще бы! — воскликнул гасконец, рассчитывавший на это письмо, чтобы пробить себе путь при дворе. — В нем заключалось все мое состояние.
— Испанские боны? — осведомился хозяин.
— Боны на получение денег из личного казначейства его величества, — ответил д'Артаньян, который, рассчитывая с помощью этого письма поступить на королевскую службу, счел, что имеет право, не солгав, дать этот несколько рискованный ответ.
— Черт возьми! — воскликнул трактирщик в полном отчаянии.
— Но это неважно… — продолжал д'Артаньян со свойственным гасконцу апломбом, — это неважно, и деньги — пустяк. Само письмо — вот единственное, что имело значение. Я предпочел бы потерять тысячу пистолей, чем утратить это письмо!
С тем же успехом он мог бы сказать и «двадцать тысяч», но его удержала юношеская скромность.
