Эдвард Уитмор - Иерусалимский покер
Но, как беспечно заметил однажды кроткий Хадж Гарун, даже Священному городу нужны услуги. По правде сказать, гораздо больше, чем большинству мест на земле.
О'Салливан сдал. Он и Мунк Шонди медленно подняли свои карты к груди и одновременно заглянули в них. Поизучав их несколько минут, они сбросили по три. Каир Мученик, как всегда, и не подумал прикоснуться к своим картам. После некоторого размышления он сбросил первую, третью и пятую.
Каждый получил еще по три карты. Мунк Шонди с мрачным выражением быстро сопоставлял курсы всевозможных левантийских товаров на тот день. О'Салливан несколько лихорадочно высчитывал баллистические траектории патриотизма. Только Каир Мученик, с присущей ему самоуверенностью, сохранял совершенное спокойствие.
И поскольку он сидел слева от сдающего, он имел право первым открыть карты. Как всегда, он даже не заглянул в них.
Нечего медлить, сказал Каир Мученик. Не сейчас. Я не намерен терять время, поднимая ставки по крохам. Я начну с максимума, а вы сами выбирайте, играть вам или нет. Я думаю, вы оба согласитесь, что бизнес у меня разнообразный, не всегда законный, и что через него я контролирую Мусульманский квартал этого города.
Король молотых мумий сейчас нанесет удар, пробормотал О'Салливан. Но в то же время это была чистая правда, такая же, как его собственный контроль над Христианским кварталом и контроль Мунка Шонди — над Еврейским. Религиозные символы и торговля будущим так же необходимы Иерусалиму, как порошок из мумий.
Ну так как, да или нет? спросил Каир Мученик.
Да. Согласен.
Правильно. Так вот моя ставка. Контроль над Мусульманским кварталом. Я кладу Мусульманский квартал на стол. Если кто-то из вас выиграет — а этого не случится, — он ваш. Но для начала ваша ставка должна сравняться с моей. Не раскрываемся. Все всерьез.
О'Салливан негромко присвистнул.
Вот нахальство, а? пробормотал он. Ты хочешь сказать, Мусульманский квартал целиком?
Правильно. До последнего высушенного на солнце кирпича.
Люди? спросил Мунк Шонди.
До последнего нерожденного младенца, не знающего, во что его втянули.
Что ж, честно, сказал Мунк Шонди и пристукнул по столу. Коли так, ставлю Еврейский квартал.
Господи, черт с вами, заорал О'Салливан. Черт с вами! Если так, то я ставлю Христианский квартал.
Два последних слова он произнес по-гэльски, но его отлично поняли. Они достаточно изучили родные языки друг друга, чтобы распознать ставку на любом из них. Вот оно. Все трое откинулись, чтобы насладиться этим мгновением, шансом, который выпадает лишь раз в жизни, если выпадает вообще. Каждый поставил все, чем владел, и без слов было ясно, что четвертый район города, Армянский квартал, отойдет к победителю.
Вот и все. На стол лег Иерусалим. Победивший забирает вечный город.
Но прежде чем открылись карты, прошли двенадцать азартных лет в бывшей лавке древностей Хадж Гаруна, древнего защитника Иерусалима, который даже в тот знаменательный момент рассеянно бродил по комнате. До его трехтысячного дня рождения оставалось всего несколько дней.
Глава 2
Каир Мученик
Далеко едем? спросил Каир.
До самого конца, смиренно прошептала мумия.
Каир Мученик был рабом и с ранних лет собирал хлопок в дельте Нила бок о бок со своей прабабкой по материнской линии, женщиной гордой и неукротимой, впервые в жизни испытавшей страсть аж в 1813 году.
В тот год молодая женщина из деревни на краю Нубийской пустыни приютила у себя в хижине обворожительного странника по имени шейх Ибрагим ибн Гарун. Бойкий молодой шейх говорил, что он знаток исламских законов, а голубые глаза унаследовал от предков-черкесов.
Но позже Каиру Мученику доведется узнать, что его прадед-бродяга на самом деле был переодетый европеец, весьма одаренный швейцарский лингвист со страстью к деталям. Его прочим потомкам, известным и неизвестным, спустя век тоже суждено будет сыграть важную роль в Великом иерусалимском покере.
Юный шейх Ибрагим, как и положено, скоро затосковал в деревеньке на краю Нубийской пустыни. Со слезами расстался он со своей новой женой, дабы возобновить странствия, обещав вернуться через три месяца. Однако, вернувшись через положенный срок, он обнаружил, что деревня разрушена, а ее обитателей увел отряд мамелюков.
Этих вырождающихся преемников средневекового воинства, бывших монгольских и тюркских рабов, позже ставших правителями Египта, примерно за пятнадцать лет до того Наполеон оттеснил на юг, в пустыню. И хотя они уже девять веков назад покинули суровые русские степи, воспоминания о холодном северном ветре навечно запечатлелись в их вялых умах, и даже в ужасную нубийскую жару они носили толстое шерстяное нижнее белье. В роскошных одеяниях и огромных, расшитых самоцветами тюрбанах, с мечами, инкрустированными драгоценными камнями, с седельными сумками, набитыми золотом, возя при себе все свои богатства, они сквозь дымку тумана тяжело скакали на битву, а их катамиты бежали рядом, размахивая зелеными знаменами Пророка.
Мамелюки не могли продолжить свой род, потому что они все-таки были педерасты. Пока они правили Египтом, они покупали мальчиков на юге России и раскармливали их, чтобы те со временем их заменили, но этот канал закрылся, и каста воинов-мусульман потихоньку стала вымирать.
Те, кто еще держался, были стареющие обрюзгшие толстяки, пожилые астматики, которых изводил рак прямой кишки и кожные инфекции, особенно в паху и подмышках. Несмотря на столь буйный телесный распад — настолько ощутимый, что ветер, если дул в нужную сторону, мог предупредить местные племена об опасности, — мамелюки наслаждались варварской роскошью, все еще разоряли земли и продавали захваченных африканцев арабам-работорговцам. Немного возбудившись после очередной вылазки, они возвращались на свои нильские барки и снова впадали в подобный смерти ступор под навесами, которые их прислужники денно и нощно поливали водой в бесплодных попытках остудить их громадные храпящие тела.
Они никогда не снимали белья, а потому и чесаться смысла не было. Даже отмахиваться от мух было бесполезно. Вместо этого они лежали, тупо глядя в пустыню и удивляясь, как могло случиться, что их когда-то роскошная жизнь на Средиземноморье, с его легким ветерком, благоуханием и прочими наслаждениями, сжалась до рептильного существования в пропеченном солнцем забвении, в этой глуши.
На одной из этих барок в 1813 году прабабка Мученика родила девочку, черную, как она сама, но со светло-голубыми глазами ее обожаемого шейха Ибрагима. Мамелюкам девочка была ни к чему, и мать с дочерью продали арабскому работорговцу, а тот отправил их в дельту Нила собирать хлопок. В свой черед дочь родила дочь, а та — сына, такого же чернокожего со светло-голубыми глазами. Обе умерли от дизентерии вскоре после рождения детей, и мальчика воспитала прабабка. Но и она в 1892 году, вытерпев почти восемьдесят лет рабства, пала жертвой дизентерии.
