Рафаил Зотов - Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения
4-го Октября выступили мы из Красмополья по новым мостам построенном в эти дни нашим ополчением. В первый раз увидели мы здесь Начальника ополчения Сенатора Бибихова, который выступив из С. Петербурга 5-го Сентября с 1-ю колонною шел с нею другою дорогою (через Псков и Себеж) и только здесь соединился с нами. Он сам командовал выступлением в поход и был очень доволен нашей исправностью, потому что мы всю дорогу, на самом марше, делали разные эволюции и построения колонн. В последние два дни пребывания нашего в Краснополье шел проливной дождь и бивачные наша шалаши были от него самой худшей защитой. Мы все это время обсушались кое-как у огней это была работа Пенелопы;—что обсыхало с одной стороны, промокало в то же время с другой. Утро выступления из Краснополья было ясное и теплое. Пройдя 11-ть верст, сделали мы привал у разоренной корчмы, отслужили молебен, выслушали речь командующего Генерала о близости неприятеля, прокричали ему ура! — и пошли далее. Отойдя еще 6 верст, вдруг велено было остановиться и расположиться на биваках у озера. Октябрьский дождь снова полил на нас, — мы спешили состроить себе шалаши и рассчитывали, что обсушимся и отогреемся у костров. — Ни тут-то было! — Неприятель был недалеко, он не должен был знать о существовании и приближении нашей колонны, — и потому не велено было и огней разводить. Это уже было очень неприятно! — Другая столь же сильная неприятность состояла в том, что обозы наши остались в Краснополье и мы вместо обеда и ужина закусили черствыми черными сухариками, которые были у солдат в ранцах, размачивая их в озерной водице. В довольно грустном расположении духа улеглись мы на ночь в шалаш, навалив на него сверху как можно больше ветвей с листьями, чтобы дождь не протекал, — и сделав внутри шалаша точно такую же подстилку; а как природа всегда свое возьмет, то, повздыхав несколько минут, заснули и мы. Новая неприятность разбудила нас часа за два до рассвета. Дождь, не перестававший лить во все время, образовал из всего пространства наших биваков — Озеро, — и вода подмыла наши шалаши и подстилку. Это было самое тягостное ощущение. Бок, на котором кто лежал свернувшись, очутился в воде и промок до тела. Лихорадочная дрожь прогнала сон, — и помочь было нечем. Глубокая тишина окружала лагерь; ни погреться, ни обсушиться, ни даже выйти походить и согреться ходьбою — невозможно, — потому что сверху дождь, а снизу вода до полколена. Остаток этой ночи, был самый тяжелый изо всего похода. (В 1813 когда весною шли по Пруссии, то от разлития рек, по низменным местам был один переход, что вся колонна шла в воде по колено более мили, но тогда все это время солдаты и Офицеры не переставали смеяться и шутить. Все знали, что ввечеру и согреются, и обсушатся, и плотно поужинают.) На рассвете барабану некого было будить: все давно уже не спали не нужно было мыться; все были вымыты с ног до головы: бесполезно было думать о завтраке: — есть было нечего! — Как милости Божьей ждали все второго барабанного боя, чтоб собираться в поход, — но на этот раз и барабан нам изменил — ожидание было тщетно! Из Главной квартиры прислано было приказание: оставаться на месте впредь до распоряжения. Это был последний удар.
Чрез час судьба улыбнулась мне. Я был послан в арьергардный пикет. Это было на большой дороге, где вместо воды была только грязь — и где следственно можно было поразгуляться. Помня свою пикетную неудачу в Краснополье, я потребовал инструкции, — и мне сказали, чтоб никого без строгого допроса не пропускать по дороге, донося тотчас же по команде, с облегченным сердцем от ночных страданий, отправился я на свой пост и очень важно начал уминать грязь по дороге, спуская острием шпаги воду из луж в канаву. В этом смиренном занятии, которое меня развлекло и рассеяло печаль, прошло несколько часов. Наступил час обеда — и солдаты принялись доедать последние остатки взятого ими запаса сухарей, Я разделил их скромную трапезу, — а для сварения в желудке принялся опять потом утаптывать свою дорожку. Не знаю отчего, — только этот день был самым должайшим в моей жизни. Поминутно поглядывал я на своего серебряного Вальтера, — стрелки не подвигались вперед. Вдруг около сумерек увидел я скачущих по дороге всадников и разумеется остановил их. Это был Русский офицер в сопровождении двух Казаков. Он был очень недоволен, и остановкою, и моими расспросами. Вместо того, чтоб отвечать мне, он сам меня стал расспрашивать, кто мне приказал останавливать в арьергарде? и т. п. — Покуда продолжались наши разговоры, явился и дежурный по цепи, который повторил приехавшему мои же вопросы. Видя, что от нас даром не отделаешься, он объявил, что едет от Графа Витгенштейна к Генералу, командующему нашею колонною, с приказанием немедленно выступить — и объявить солдатам, чтоб они готовились завтра к сражению. Как сумасшедшие бросили мы обнимать офицера и Козакове, — и тотчас же пропустили, не давши никому знать. Оставив свой пикет, бросился я к своей дружине и с неописуемым восторгом объявлял всем слышанную радость. Все встрепенулись. И дождь и голод, и вода, и бессонница: — все было забыто в одну минуту. Все поздравляли друг друга; все засуетились — и прежде чем пришло приказание от Генерала готовиться в поход, весь лагерь по моей милости стоял уж под ружьем. Могло бы мне правда и за это достаться, — но в это время все забыли о подобных упущениях. Наконец мы вышли из этого адского места, и с наступлением темноты пустились в путь. Не велено было ни петь, ни шуметь, ни громко говорить, — но мы шепотом изъявляли друг другу свою радость и не смотря на грязь и темноту в три часа сделали 15 верст. Издали еще видно нам было на небе какое-то зарево — и мы все ближе и ближе к нему подходили, Наконец в 9-ть часов вечера пришли мы к селу Юревичам, где на обширнейшей равнине расположен был на биваках корпус Генерала Берга, составлявший 1-ю линию войск Графа Витгенштейна. — Сколько раз мы уже сами стояли на биваках и грелись у горящих костров без малейшего внимания на картину, нами представляемую. Тут же величественный вид этого благоустроенного корпуса, эта необозримая равнина, усеянная пылающими кострами, это великолепное зарево, борющееся с темнотою Октябрьской ночи, эта многочисленная артиллерия и кавалерия, этот гул, шум, говор, движение, жизнь: все поразило нас, все объяло наши сердца каким-то новым чувством, в котором мы сами себе не, могли отдать отчета. — Нас тотчас же разместили по тем полкам, с которыми мы на другой день должны были действовать в сражении; Армейские обер-офицеры приняли нас радушно. Вид, речи, приемы их, рассказы о прошедших битвах, остроты, анекдоты, все было для нас ново. С робостью и неловкостью новичков обходились мы с ними и отвечали на их расспросы. Впрочем все это продолжались недолго. Все должны были заняться приготовлениями к битве. Солдаты стали чистить ружья и амуницию, — а мы, посушась у костров свернулись на голой земле, кто где пришелся и сладко уснули. Предстоящее сражение всякому из нас мечталось во сне, — но для многих это был последний сон в жизни.
