Вера Хенриксен - Сага о королевах
— Это не относится к свободнорожденным. И к тому же принадлежащим к высокому роду.
— Обо мне давно отплакали, — отвечаю я. — И мои родственники уже поделили мое имущество. Неужели вы, королева Гуннхильд, думаете, что они захотят признать меня?
В ее глазах вспыхивает огонь:
— Если они откажутся принять тебя из-за жадности, то тогда они заслужили, чтобы ты заставил их отдать твое имущество при помощи оружия.
— У раба Кефсе нет оружия, — отвечаю я.
В ее глазах я замечаю разочарование и еще кое-что, что объясняет мне, почему она хочет освободить меня. На мои плечи ложится свинцовый груз ответственности, и я опускаюсь на колени:
— Deus, miserere.
— Что ты сказал?
Я встаю, все еще под влиянием увиденного:
— Я просил о милосердии Господнем.
— Ты странный, — говорит она. — Я предлагаю тебе свободу, а вместо благодарности ты просишь Бога о милосердии. Но поговорим об этом в другой раз.
Она неожиданно начинает смеяться:
— Как бы то ни было, но за один вечер я узнала о своих слугах больше, чем за всю жизнь!
— Я не хотел, королева, поставить вас в неудобное положение.
— А ты этого и не сделал. Лучше скажи, почему тебе не нравятся висы Хьяртана?
— Вы ждете ответа, королева?
— Да. Ведь ты позволил мне прочитать свое мнение о его искусстве. И если ты не объяснишь, почему не ценишь его как скальда, то поступишь некрасиво.
— Королева, — говорю я. — В стране, которую я раньше называл своей, нужно долго учиться, прежде чем человек получит право называться скальдом. Филид же должен знать больше скальда, а оллам больше филида и учиться по крайней мере двенадцать лет.
— Кто такой оллам?
— Человек, который знает все старинные сказания о богах и героях и все саги о королях, их жизни и подвигах. И кто знает все о жизни и чудесах святых. Кто может рассказать тысячи сказок. Кто пишет так же хорошо, как и рассказывает. И у кого такая острая память, что ему достаточно услышать сагу или предание один-единственный раз, чтобы запомнить и затем уже самому рассказывать ее. Кто знает все правила стихосложения и умеет ими пользоваться, кто готов взяться за любую форму песни и сделать ее такой сложной, что ни один из скальдов не сможет с ним тягаться. Он подобен королю и имеет почти равную с ним власть.
— А какое отношение все это имеет к песням Хьяртана? — спрашивает она.
— Хьяртан не оллам и не филид, и я бы даже не стал называть его скальдом, так плохо он складывает стихи. Но ему известно много чужих вис и песен, и большинство из них очень хорошие. Они могут показаться простыми человеку, привыкшему к более сложному стихосложению, но они искренни и талантливы. Они захватывают и впечатляют, как, например, украшенный резьбой форштевень — своими изощренными узорами и устрашающей красотой, крещенной в море и крови.
Я обрываю сам себя — я слишком поддался настроению.
— Простите, — говорю я. — Мне надо молчать, а не говорить.
— Я сама просила тебя говорить. И мне бы очень хотелось услышать песнь твоей страны, которую ты сам считаешь хорошей.
— В песнях часто встречаются разные виды рифм, и размер стиха все время меняется. Мне трудно это перевести. Вернее, просто невозможно.
— Тогда скажи вису на своем родном языке!
Я выбираю одну из вис, не слишком сложную:
Tonn tuliOcus in di athbe ain;In tabair tonn tuli ditBerid tonn athfe as do laim.
— В твоем исполнении это напоминает прибой, — задумчиво говорит она. — А рифмы бьются друг о друга, как кипящие волны. О чем говорится в этой висе?
Я удивлен и через некоторое время отвечаю:
Бьется в берег волна,Время прилива настало,Смоет вода следы на песке,В море отступит внезапно.
Мы молчим.
— Вы хотели рассказать мне о королеве Астрид, — напоминаю я.
Она повторяет:
— Да, о королеве Астрид.
И замолкает.
— Но на этот раз все мы, кто был там, добавили свои замечания к повествованию королевы Астрид.
Она опять на секунду умолкает, а затем решительно продолжает:
— Ты думаешь, я должна рассказать и об этом тоже?
— Да, если это имело значение для королевы Астрид. Но тогда, наверное, вам надо начать с того, кто был сегодня в усадьбе королевы.
— Рудольф и я. И еще один человек. Астрид хотела, чтобы ее приемный брат Эгиль Эмундссон из Скары тоже присутствовал при ее рассказе.
Она улыбается:
— У меня нет памяти оллама, но кажется, королева Астрид начала свой рассказ так:
— Норны определяют нашу судьбу, говорили мудрецы. Норны прядут нити наших судеб.
Кто эти норны,Что могут прийти К женам рожающим?—
спрашивает Сигурд дракона Фафнира, нанеся ему смертельную рану, и умирающий Фафнир отвечает:
Различны рождением Норны, я знаю —Их род не единый.[6]
Норны, прядущие нить моей судьбы, были человеческого рода, и нити их были из ненависти.
Первой была Сигрид, моя бабка по отцу.
Сигрид Гордая была первый раз замужем за конунгом Эйриком Победоносным. У них был сын — будущий шведский конунг Олав Шведский. Конунг Эйрик умер, когда Сигрид была еще совсем молода и красива. Она привлекала внимание мужчин. Не меньше были они заинтересованы и в ее богатстве. Не долго пролежал конунг Эйрик в своем кургане, как к его жене уже устремились сваты. Их было так много, что скоро они надоели Сигрид. Часто они были очень назойливы, и в конце концов Сигрид разозлилась. Она напоила двух своих женихов и сожгла их вместе со свитой в одном старом доме у себя на усадьбе. После этого ей и дали прозвище Гордая.
Одним из сожженных женихов был конунг Харальд Гренландец. Харальд был женат на Асте дочери Гудбранда, и она была в то время беременна. Харальд решил бросить ее ради Сигрид. Аста родила сына Олава, которого сейчас называют Святым. Вторым мужем Асты был Сигурд Свинья. Аста была второй из норн, что пряла мою судьбу.
Она была гордой женщиной и никогда не простила Харальду Гренландцу измены. Но не могла она простить и Сигрид Гордой, которая насмеялась над отцом ее сына и убила его. Эти две ненависти жгли и мучали ее, они зажали ее в клещи, как зажимают корабли во время битвы. С самых малых лет воспитывала она ненависть к отцу в душе сына. И никогда не упускала случая напомнить, что Олав должен отомстить за смерть Харальда Гренландца. Он должен стать великим конунгом и отомстить потомкам Сигрид Гордой.
Но я хочу рассказать о Сигрид. Скоро после смерти Харальда Гренландца у нее появился жених, который ей очень понравился. Это был Олав Трюгвассон, конунг Норвегии. Но когда Сигрид отказалась принять христианство, конунг ударил ее по лицу перчаткой и назвал языческой сукой. Та пощечина всегда горела на щеке Сигрид.
