Поль Бенуа - Колодезь Иакова
С тех пор прошло двенадцать лет, двенадцать лет для нее почти однообразных, вопреки всем знаменательным, перевернувшим вселенную событиям. Десять лет гнуснейшего разврата, узаконенного и регулярного, по расписанию, не тронули ее здоровья и красоты.
А о морали кто мог что-нибудь сказать?
Никто не знал Агари, а сама она еще меньше других. Ее детский энтузиазм ушел в самую глубину ее души или умер. Она ни с кем не сблизилась, и никто из тех, с кем сталкивала ее судьба, не имел времени привязаться к этой мечущейся, раздираемой вечной жаждой новых откровений натуре.
Исключением явились только несколько товарок по работе.
Благодаря ее красоте, все еще немного холодной, и доброте, все еще немного сдерживаемой, возникала дружба с женщинами, жаркая и беспокойная, бурная и скорая.
Такой была дружба с Надеждой, зеленоглазой грузинкой, отравившейся кокаином в Константинополе весной 1919 года.
Такой была дружба с Бэби и Кэтой, сестрами-близнецами из Смирны, трагически погибшими: одна была повешена в Бруссе турками, другая расстреляна греками в Афинах за шпионаж. Бедные, жалкие девочки не поняли опасности, скрывавшейся в тех пиастрах и драхмах, которыми им платили за их помощь в борьбе, где они, сами того не зная, действовали одна против другой.
Такой же была дружба с ее единоверкой, темной и прекрасной Тамарой, с которой она прожила шесть месяцев и о которой никогда больше не слышала, так же как и о маленькой французской певице, Королеве Апреля. Последнюю она любила больше всех, может, потому, что дважды спасала ее: первый раз в Бейруте от полиции и второй в Александрии от нужды…
Уехала Королева Апреля как-то сразу, и с тех пор у Агари больше не было друзей.
А жизнь проходила, с ее взлетами и падениями. Периоды благополучия чередовались с лишениями, когда в стоившем сто лир платье и рваных шелковых туфлях приходилось принимать предложение шофера такси или подозрительного бедуина, чтобы заплатить за билет третьего класса для проезда в другой город, где больше возможностей, а иногда и попросту для того, чтобы поесть.
Отвратительные объятия, во время которых неотступно преследует угроза болезни. А затем вдруг ни с того ни с сего, неожиданно, на золотых крыльях возвращается удача, и снова приходит беспечность, радостная и счастливая.
Весна 1923 года застала ее в Александрии в весьма мрачном положении.
От вывезенных ею из Константинополя двадцати тысяч франков осталось всего несколько лир. Все ушло на лечение от гриппа, из-за которого она целый месяц не вставала с постели. Болезнь эта принудила ее разорвать контракт с казино «Бельвю».
Напрасно обращалась она к директорам различных мюзик-холлов, каждый раз уменьшая свои притязания.
Все контракты до конца сезона уже были подписаны.
Подходило лето, нужно было сшить пару платьев, а средств не было.
Она уже знала такого рода неудачи, но всегда вовремя приходило спасение. Она даже не слишком беспокоилась, но должна была себе признаться, что никогда еще будущее не рисовалось ей в таких мрачных тонах.
Как-то раз она завтракала на набережной в маленьком ресторане, посещаемом актерами греческих трупп. Вернувшись в свою комнату, находившуюся на третьем этаже одной из гостиниц бульвара Рамлей, она нашла под дверью письмо.
Сампиетри просил ее немедленно зайти к нему в бюро.
Сампиетри – импрессарио, мальтиец, уже несколько раз предлагал ей ангажемент, но она всегда была занята.
Она заходила к нему накануне, но именно тогда, когда она в нем нуждалась, он заявил, что ничего не может ей предложить.
Письмо это, однако, было хорошим знаком…
– У меня есть кое-что для тебя, малютка! – закричал он, увидев ее на пороге.
– Здесь?
– Нет, милая. В Александрии переполнены даже самые маленькие заведения, ты сама это хорошо знаешь. В другом месте. Ты же не боишься путешествий?
– Куда нужно ехать?
– В Каиффу.
Она посмотрела на него с удивлением и разочарованием.
– Ты не знаешь, где находится Каиффа?
– Знаю, – произнесла она. – Я проезжала мимо, когда ехала из Бейрута. Пароход стоял там два часа. Но я не спустилась на берег.
Она чуть надула губы:
– Место маленькое и малопривлекательное!
– Город только что начал обстраиваться, – сказал Сампиетри. – Именно в таких местах больше всего перспектив.
Он объяснил ей, что в Каиффе было всего одно европейское кафе. По мере того как город становился все оживленнее благодаря приезду значительного числа англичан и евреев, владелец кафе, его лучший друг, решил ввести в своем заведении программу. У него уже был оркестр, и он просил прислать ему артистов.
– Начинает он очень осторожно; на первое время ему нужна только певица или танцовщица. Впоследствии, если дело пойдет, пригласит еще других. Но, конечно, первая, если она только сумеет себя как следует поставить, займет привилегированное положение, будет помогать при выборе программы, при назначении артистов… Нечто вроде артистической дирекции, а?
– А какой оклад?
– Для начала египетская лира в день, ужин и десять процентов с вина. Идет?
– Идет. Но только на месяц, а за это время ты постараешься найти мне что-нибудь в Александрии, ибо там, верно, мало хорошего.
– Обещаю, Жессика. Я должен телеграфировать, какого числа ты приедешь.
– Как мне ехать в Каиффу?
– Ты сядешь здесь в четыре часа на поезд. Ночью в Кантаре у тебя пересадка, из-за канала, и на следующее утро в девять часов ты в Каиффе. Кстати, не забудь, что в Палестине поезда по воскресеньям не ходят.
– Сегодня пятница. Телеграфируй, что я прибуду во вторник утром. Да чтоб прислали денег на дорогу.
– Хорошо.
В назначенный день Агарь сошла на перрон вокзала в Каиффе. От прекрасных сундуков графа Кюнерсдорфа остался только один, потрепанный и обшарпанный. Другой был заменен длинной тростниковой корзиной в сером чехле.
Оставив вещи на хранение, она наняла извозчика и отправилась на поиски кафе.
Первое впечатление от ее нового местопребывания было ужасным. Шел дождь. Пыль и глина смешались и превратились в липкую грязь. Ни намека на восточное гостеприимство и радушие. Несколько попадавшихся навстречу мусульман, казалось, были приезжими.
Ни одной драки между живописными уличными мальчишками. Тишина. На юге, меж темных туч, слабо вырисовывается что-то огромное, лысое и желтое: гора Кармель.
Мимо извозчика прошли какие-то, одетые как рабочие еврейских пригородов, люди, украдкой бросив на него беспокойный взгляд. Агари стало не по себе. Она решила, что это ее единоверцы.
Вскоре на берегу моря показалось кафе.
Оно состояло из круглой залы, выходившей на террасу, которая, благодаря сваям, возвышалась над водой. В хорошую погоду, при ясном небе, вид, должно быть, был очень красивый.
