Андрэ Арманди - Тайны острова Пасхи
Я мог бы, если бы придавал ценность погремушкам тщеславия, вкусить все почести, к которым так стремятся все ученые. Из мозга моего я сделал храм и музей, в который никто не проник и в котором собраны все энциклопедии всего мира. В шестьдесят шесть лет я пережил все циклы веков минувших и предчувствовал циклы веков грядущих!
И все это я мог сделать только потому, что от самой нелепой юности я вычеркнул, вымарал, вытравил из моей жизни то нелепое чувство, тот род болезни, впрочем, в значительной мере излечимой, которую называют любовью.
А вы, неразумное дитя, хотели убить себя из-за женщины!
Этот высокомерный старик приводит меня в дрожь своим желанием заставить признать, что это он презирает любовь, в то время как сама любовь питает презрение к этому кощею. Но я не успел сказать ему это, потому что он уже прочел мою мысль и уже издевается, невыносимо хихикая:
― Хе, хе! Я сказал любовь, но не женщина, потому что, использовав некоторые свои самые незначительные идеи, я стал очень богат, а женские тела очень доступны, когда золотой ключ, открывающий их, стоит достаточно дорого. Мне не приходилось встречать непокорных, и вот эти самые руки, какими бы уродливыми они вам ни казались, в свое время обнимали самые роскошные тела.
Слушать, как этот уродливый карлик восхваляет, издеваясь, единственную вещь в мире, которою я дорожу, ― это больше того, что я в силах вынести. И я хлещу его словами, как кнутом:
― Вы только выполняли телодвижения и знали лишь свою собственную радость, но не их!
― Я получал видимость любви, увеличивая за это плату!
― Гнусная пародия!
― Мне было ее достаточно. Я мог усиливать ее по моему желанию и деньгами регулировать степени восторга и проявлений его... А вот вы, молодой, красивый, любимый, познали только женское эгоистическое наслаждение!
― Вы могли их взять, но они вам не отдались. Восторг их был только гримасой, и они вытирали губы простыней после прикосновения ваших губ.
― А кто вам докажет, что это именно вас они целовали, целуя вас в губы? Могли ли вы проследить их блуждающую мысль в то время как глаза их уходили внутрь самих себя?
Он мучает меня. Под его словами все мое мужество тает и вытекает из меня, как иссякающий источник. Я бросаю ему полными пригоршнями все мои разочарования, все обманутые иллюзии, а он издевается. Все мои сентиментальные аргументы отскакивают от его сухого цинизма, точно пробковые пули от старого заскорузлого пергамента. Сердце мое ― тяжелая ноша, которая душит меня и разрывается во мне; его сердце ― орган из мускулов и пустот, который, ритмически сжимаясь, питает артерии, и ничего больше.
Но вот мои растерзанные нервы не выдерживают, и я рыдаю. Он замолчал. В то мгновение, когда я спрятал мое подергивающееся лицо в складки рукава, мне показалось ― или это привиделось мне? ― будто я чувствую, как рука его тихо гладит мой лоб и смягченный голос шепчет: «Бедный малый!» Я приподнял залитые слезами глаза: он сидел все там же, на прежнем месте, и горькая складка не покинула его рта.
― Давайте кончать. Или вы пришли, чтобы сделать мой уход более болезненным? Чего вы от меня хотите?
― Избавить вас от непоправимой глупости, ― во-первых. Затем ― предложить вам сделку.
― Не от вас зависело, чтобы глупость, если это глупость, не была совершена.
― Верно! Я не думал, что вы уже настолько созрели... чтобы сделать ее. Но она не сделана, и это главное. Не все ли вам равно, кому вы этим обязаны.
― Обратимся к вашей сделке.
― Чего не хватает вам для счастья?
― Любви!
В его гримасе бесконечное презрение:
― Я плохо поставил вопрос: чего не хватает вам, чтобы добиться любви? У вас лицо, которое они любят, и ваша сентиментальность, впрочем, легко излечимая ― бром, валерьян, физические упражнения, увлекательные умственные занятия, ― должна вам подсказывать в нужные моменты слова, заставляющие трепетать женские нервы. В чем же дело?
Я раздумывал.
― Я беден.
― Хе, хе! Разве и вы тоже собирались покупать их?
― Это было бы для меня отвратительно. Нет! Но в наше печальное время надо иметь хоть минимум дохода, чтобы сохранить любовь. Ну а у меня нет на завтра даже куска хлеба.
― А эта роскошь, эти драгоценности, эти цветы?
― Я не хочу скатываться вниз.
― Вот мы и договорились.
Гном поднялся и стал шагать по комнате. Казалось, что шарниры его составных ног двигаются в обратную сторону. Когда он проходит перед лампою, то лучи ее, преломляясь в пушке его лысины, образуют над его черепом что-то вроде блуждающих огоньков. Стекла его очков блистают краткими молниями, и глаза его от времени до времени вонзаются в мои:
― Вы очень хотите исчезнуть?
― С меня довольно!
― Что же вы надеетесь получить по ту сторону жизни? В Бога вы не верите, раз вы убиваете себя. Измерили ли вы черный и бездонный вихрь, в который вы готовитесь бросить все то, что в вас живет? Взглянули ли вы на небытие лицом к лицу? Соприкоснулись ли вы, в безмолвии вашей мысли, с сырым холодом и удушающей тяжестью земли, в которую вы готовы закопать себя? Преодолели ли вы головокружение от этих пяти букв: ничто?
― Ах, замолчите! Я нуждаюсь в той доле мужества, которая еще осталась во мне.
― Ну, вот видите! Вы не смеете даже думать об этом.
Гном пожимает плечами. Он расширяет свои серо-зеленые глаза ― и непобедимая скованность делает неподвижными позвонки моего затылка.
― А что, если бы вам предложили не деньги, но состояние? Я говорю не только о довольстве, т.е. о богатстве. Нет: невообразимое состояние, неисчерпаемое богатство, такое, которое не дерзнешь назвать в цифрах, даже во сне; богатство неисчерпаемое, или, что то же самое, исчерпать которое можно было бы усилиями, каких не хватило бы человеку, единственной заботой которого в жизни било бы расточать это богатство.
― Я не люблю шуток.
― А я ненавижу их.
Я смотрю с беспокойством в лицо ему. Он отвечает на мою невысказанную мысль:
― И вдобавок ― я не сумасшедший.
Спокойствие его безмерно смущает меня.
― Это сделка. Хотите заключить ее?
Я в упор смотрю в его глаза:
― В чем же то ужасное, что вы собираетесь предложить мне взамен?
Если он будет продолжать так смеяться, то я чувствую, что разорву на части этого зловещего паяца...
― Ну, конечно: обостренная нервность, почти как у женщин; болезненная чувствительность; раздражительные рефлексы; деформирующее воображение; смещение душевного стержня; ипохондрия; устойчивость ощущений, приводящая к экзальтации, влекущая за собой навязчивую мысль ― предвестницу самоубийства. Вот из таких элементов составлены мозги гениев и сумасшедших. Вы видите меня в плаще огненного цвета, с копытами на ногах, с рогами на лбу, и запах серы отравляет ваше дыхание. Я ― Сатана, искушающий Фауста, не правда ли? Это ― лечится, это ― излечивается; и даже лучше ― это можно не только лечить и излечить, но и ввести в русло и использовать.
