Эдуард Кондратов - Операция «Степь»
Столь лобовой вопрос ставит Глеба в страшно неловкое положение. Он хмурит брови и до боли рвет удилами рот лошади. Разворачиваясь, зло кричит, прежде чем отъехать:
— Тебе-то что до этого? Ты знай себе воюй! Тебе одно надо помнить: видишь коммуниста — стреляй!
И слышит, как вслед ему несется многоголосая отборная брань.
«Хорошо, что еще не пуля», — думает Глеб.
На привале в поселке Редутский, мало чем отличающемся от Тополей, к Ильину подошел Федот Ануфриев, большеглушицкий крестьянин лет сорока с пятнами на щеках. Умудрился нынче обморозить лицо, хотя и ветер был несильный, и морозец сиротский.
— Загляни к нам, Глеб, мужики поспрашивать тебя хотят. Про жизнь и вопче… Мы через три дома от тебя квартируемся. Зайдешь?
Удобней случая могло и не быть. С Ануфриевым Ильин уже бывал однажды на постое. Настроение у мужика было аховое. Не раз прорывались у него реплики, за которые, услышь их Матцев или Мазанов, не миновать бы Федоту стенки.
В тусклом свете заправленного бараньим жиром каганца на тяжелых деревянных скамейках сидели у стола шестеро или семеро повстанцев. Тяжелый дух стоял в горнице: напоминали о себе невидимые в полутьме портянки, которые сохли на русской печи. Перекрестившись на огонек лампадки, Ильин поздоровался и только сейчас заметил в горнице пожилую, сурового вида хозяйку. «Она как раз и ни к чему, — подумал он, но решил: — По обстоятельствам… Посмотрим».
Федот с приятелями только-только начал ужинать: в миске дымились крупные куски конины. Сегодня в полку Мазанова забили двух обезножевших лошадей — ужин был на славу. Еще удивительней было видеть два круглых, похоже, только что испеченных ржаных каравая.
— Присаживайся, па-ра-пагандист, — с трудом выговорив трудное слово, добродушно рассмеялся лысоватый мужик, заросший щетиной до ушей. И его знал Ильин: Леонтий Пугач, односельчанин и закадычный друг-приятель Федота.
Глеб не отказался. Степенно, без разговоров, но быстро доели мясо. Полкаравая Федот с молчаливого согласия остальных сунул в мешок, два добрых куска отодвинул на дальний край стола. Все поняли: это хозяйке — и так же молчаливо согласились.
— Угощайтесь, у меня полукрупка, фабричная, — Федот распахнул перед Глебом кисет с махоркой. — С бумажкой у нас туговато…
— Это есть, — Глеб достал из кармана френча пачечку бумажек. Приглядевшись, выбрал одну и ловко свернул цигарку. Мятую бумажную стопку небрежно бросил на лавку между собой и Федотом.
Тот достал кремень, кресало, трут. Выбил огонь.
— О чем говорить будем? — Глеб с наслаждением затянулся. Гнилой самосад опротивел ему до чертиков.
Федот помахал заскорузлой ладонью хозяйке: давай-ка поскорей убирай со стола! И кивнул на порог. На худом лице женщины ничего не отразилось. Накинула на плечи платок и исчезла за дверью.
— Ты вот, почтенный Глеб, недавно оттудова, — осторожно начал Федот. — Гутарят, что ты у американцев работал, верно?
— Работал.
Мужики переглянулись.
— Это твое дело, конечно, зачем ты от них в степь удрал, — продолжал Федот. — Нас это не шибко задирает. Ноты скажи-ка: ежели вся Европа-Америка коммунистов напрочь хочет свести, так зачем она, АРА твоя, им помогает? Народ кормит то есть… Что, дружиться хочет?
— Кормит не правительство Америки. АРА — это общественная организация. Ну, мирное товарищество помощи бедным, что ли…
— Брось! — запальчиво перебил Леонтий. — Сказывали: все мериканцы — в погонах, офицерье! Значит и выходит: помаленьку замиряется Америка с Российской Республикой.
— Потому как нэп! — твердо заявил усатый богатырь со шрамом во всю щеку. — Теперь свободная торговля будет… Как раньше.
— Не как раньше. С налогом! — встрял еще кто-то у него за спиной.
Глеб не перебивал: судя по всему, распространять в полку подметные чекистские листовки могли бы тут многие. По крайней мере, лично свой пропуск о сдаче каждый припрятал бы до удобного случая с радостью.
Он вдруг спохватился. Черт возьми, Долматов ждет уже целых полчаса!
— Спорьте, спорьте, — сказал он на прощанье. — Денька через два не так еще поспорим, да только не сами с собой… Свинцовые речи — это для нас.
И ушел, «забыв» бумажную пачечку из четырех листовок, помеченных крестиком. Неожиданно свалилась она на пол с лавки, чего ж тут особенного? Если завтра Ануфриев не отдаст ему вражескую бумажную «бомбу», если промолчит, то… С него и надо будет начать.
За сегодняшний день он успел уже подложить две подобные пачечки. Обознику Ивану Хрищенко сунул в карман в самом начале пути, когда подсел на подводу, чтобы якобы переобуться. Такая же «бомба» была подложена худому, как жердь, и вечно грустному, как плакучая ива, оренбургскому гуртовщику Сергею Жигалину. А четвертую пачечку… Это было, без сомнения, слишком рискованно, но три незаполненных пропуска, подписанных председателем Саратовской губчека, он подложил в карман гимнастерки… начальнику штаба Атаманской дивизии Буржаковскому. Да, да, его-то Глеб хотел проверить в первую очередь!.. Не доверял он красному командиру, что-то уж слишком легко сдавшемуся Серову в плен.
Оставалось выполнить последний пункт плана, который он тщательно продумал ночью. Ильин соврал приятелям Ануфриева, сказав, что его срочно ждет Долматов. Просто это был хороший повод, чтобы неожиданно уйти из избы и незаметно оставить листовки. На самом деле Глеб торопился домой. Там, не обращая внимания на улегшихся спать хозяев — зажиточных казаков, с которыми он не успел еще и словечком перемолвиться, — он отыскал в сенях доску для раскатывания теста. Вытер полотенцем и при свете лампадки, мусоля химический карандаш, крупно написал на доске:
«Боец Атаманской дивизии! Эти поганые листки ходят по нашему славному войску. Их очень много, и какие-то гады тайно раздают их, чтобы толкнуть нас на позорную сдачу с оружием.
Ищи того, кто толкает тебя на измену! Найди его и сдай в следкомиссию Матцеву! Пусть предатель получит другой пропуск — на тот свет! Да здравствует Учредительное собрание! Никаких соглашений с комиссарами! Мы будем верны народной идее до самой смерти! Нас не купить!»
Справа и слева от текста Глеб приклеил две листовки с текстами лицевой и обратной сторон. Сорвал со стены в горнице олеографическую картинку, изображавшую битву с турками под Плевной, ножом выдернул из стены гвозди. Надел шубу, пришлепнул на макушке кубанку с малиновым верхом и вышел на улицу.
Темнота его не смутила. Глеб заранее выбрал место, где он пристроит доску с плакатом. Он прибьет ее к столбу невдалеке от коновязи своего полка. Завтра утром кавалеристы Мазанова сразу ее увидят.
