Евгений Немец - Медный гусь
Стрельцы заржали.
Со стороны могло показаться, что отряд собирается в речной дозор, но в эту картину не вписывались три человека — толмач Рожин, младший Ремезов и пресвитер Никон.
На Рожине был плотный серый зипун, старенький, но все еще крепкий, на ногах сапоги мягкой кожи на толстой подошве. Длинный кушак несколько раз опоясывал талию и держал на себе деревянную флягу, ножны с тесаком, рог с порохом и сумку с пулями. На плече толмача висел штуцер.
— Доброе у тебя ружье, — кивнул на штуцер Перегода. — Только пока ты один раз пульнешь, я своей гладкостволкой пять успею.
— Лучше один раз, да в цель, чем пять, да в небо, — отозвался толмач, недовольно косясь на стрельцов-пустозвонов.
— Тоже верно, — согласился казак, с прищуром рассматривая толмача.
Семен Ремезов стоял чуть поодаль, в разговоры не лез. Одет он был в шерстяной стеганый опашень, вроде халата, что носят татары, а под ним все тот же коричневый камзол. На голове криво сидела шапка, подбитая бобром. К груди парнишка прижимал полотняную торбу, в которой, судя по выпирающим углам, хранился ларец с писчим набором. За поясом у парня торчал небольшой топор, и, судя по всему, это было единственное оружие, которое он взял в дорогу.
— Слышь, Лексей, — обратился к Рожину стрелец Василий Прохоров, тот, что спрашивал про вогулок. — А правду говорят, что все вогульские бабы ведьмы?
Рожин отвернулся к реке, всматриваясь куда-то вдаль, туда, где противоположный берег терялся в предутреннем сумраке, словно искал там ответ, помолчал, ответил не оборачиваясь:
— Каждая третья.
— Ого! А как отличить ведьму от нормальной? — настаивал Васька вроде в шутку, но в глазах горело любопытство.
— Поцелуем.
— Как-как?
Толмач обернулся и, заглянув стрельцу в глаза, серьезно сказал:
— Если тебя ведьма поцелует, то десять лет для тебя как миг пролетят. Десять лет будешь при ней в холопах ходить и не заметишь того.
— Да ну! — не поверил Васька, — впрочем, в тоне появилась опаска, — следом заявил с деланой бравадой: — Да и на кой их целовать! Рубаху на голову — и все дела!..
— Побойся Бога, ирод! В блуд с иноверками пускаться?! — вдруг загремел пресвитер, и стрельцы приуныли, осознав, что пока с ними отец Никон, о греховных утехах стоит забыть.
Выглядел пресвитер внушительно. Росту под два метра да метр в плечах, четки в огромной ладони, что ягоды рябины в лапе медведя. Взгляд у отца Никона был тяжелый — как придавит им, сразу в грехах покаяться тянет. Черная ряса до пят, на груди серебряный крест в пол-локтя, борода густая покладистая по ветру, как еловая лапа стелется. В руке массивный дубовый посох, в глазах — холодный блеск православной истины.
— Прости, владыка… — потупился Васька.
Показались дьяк Обрютин и князь Черкасских. Сотник цыкнул на стрельцов, чтоб стерли с морд ухмылки, князю доложился о готовности. Присутствие князя и дьяка не требовалось, но им обоим хотелось убедиться, что экспедиция благополучно отчалит. К тому же намедни к вечеру случилось князю наблюдать такую картину: огромная гусыня гнала по подворотне бродячего пса, шипела, как десяток гадюк разом, за хвост и уши собаку норовила тяпнуть. А пес скулил и тявкал и, поджав хвост, на трех лапах от нее убегал, четвертую, покалеченную, по земле волок.
«Знамение это мне? — с тревогой спрашивал себя князь. — Уж больно совпадение сильное. Не погонит ли Медная гусыня от себя русского человека, как квелого пса?..»
Ответ князь так и не придумал, а потому всю ночь толком не спал, ворочался и наутро решил самолично убедиться, что дела не так плохи, как ему мерещится.
Переживал за предприятие и Обрютин, в нем опасение возникло, когда митрополит экспедиции пресвитера навязал. Желал и для себя отец Филофей славы в борьбе с иноверцами — видел это дьяк. Только вот излишнее рвение митрополита могло поперек всего дела встать.
«Теперь их тринадцать, чертова дюжина, плохое число, — с досадой думал дьяк, но понимал, что один пресвитер и десять ратников — это еще не епископ с пехотным полком, на крестовый ход не тянет. — Так что задумал митрополит, скорее всего, простую разведку, а как выведает отец Никон, где да сколько остяков да вогулов живут, вот тогда митрополит в князя мертвой хваткой вцепится, чтоб отпустил с ним пехоту да казаков идолов рубить».
Светало, предутренний сумрак таял. Пора было выступать.
— Ну, с Богом, — напутствовал князь, немного успокоенный ладностью утра и сборов.
На воде, дожидаясь путников, покачивались два шестивесельных струга. Эти суденышки тобольские корабельщики специально мастерили для речных дозоров. Небольшие, в длину восемь-десять метров, а в ширину всего метра три, легкие и юркие, со съемной мачтой для прямого паруса, они вмещали десяток человек и для похода оказались в самый раз. У каждого судна мачту венчал синий стяг с золотыми алебардами, пирамидой и алыми знаменами — герб Тобольского гарнизона.
Погрузились, отчалили. Рожин, отдавший рекам полжизни, был за кормчего, он вел головное судно. Вторым стругом заправлял Мурзинцев, не единожды ходивший в речные дозоры.
На востоке небо порвалось малиновыми лоскутами, враз посветлело. В стеклянном, студеном с зимы небе белоснежно высветились громады облаков, которые бесконечным караваном неторопливо дрейфовали на запад. Дымка над рекой таяла на глазах, по воде побежала искристая рябь, словно река ото сна стряхивалась. У дальнего берега теперь были заметны лодки рыбаков, ставивших в поймах неводы на стерлядь. Обрадованно закричала чайка, углядев на мелководье стайку мальков. Поднялся попутный ветерок, погнал по течению мелкие волны, зашумел-отозвался лес по правому берегу. Поставили парус, и струги, плавно набирая ход, устремились вперед, на северо-восток, вслед за рекой… А малиновые росчерки в небе уже распались, расплавились в огненно-желтом, горизонт на востоке разгорался восходом — над Иртышом вставало горячее майское солнце.
Путники зачарованно следили за великолепием сибирской авроры, такой знакомой, но всегда новой, только Алексей Рожин смотрел назад, на оставшийся позади Тобольск. Нижний город, спрятанный в тени Алферовского холма, млел в сонной дреме, но Софийский собор венчал Вознесенское городище, и к его золотым крестам на куполах уже дотянулась лапа солнечного пожара. И эти кресты полыхали факелами.
Обский старик
Первые три дня пути прошли размеренно, неторопливо. Иртыш был спокоен, струги нес равнодушно, как случайные бревна. Попутный ветер поднимался не часто, так что в основном шли на веслах. Весенние ночи холодны, к вечеру приходилось причаливать к берегу и разбивать лагерь, разводить костры.
