Юрий Иванов-Милюхин - Разбойничий тракт

– Дядюка Дарган, а я за тобой как на привязи… – с треском разлепил тот синюшные губы.

– Прости ты меня, некогда было за тобой приглядывать. – Урядник провел по своему лицу каменной ладонью и вскинулся чубом. – Вставай, казак, хватит разлеживаться, наши уже настроились по улицам Парижа погарцевать.

– И я с вами, – живо подался вперед малолетка.

Казалось, что последнее сражение великой войны закончилось победой, оставалось отдать команду войскам войти в столицу поверженной империи и расположиться по квартирам. Император Александр Первый пересек поле битвы, не удосужившись остановиться у толпы пленных французов, понуро бредущих к приготовленному для них лагерю. У подножия отбитого у неприятеля холма он дал шпоры ахалтекинцу и птицей взлетел на вершину. За ним с улыбками на раскормленных лицах вознеслась свита, сверкающая шитьем мундиров.

Предстоял грандиозный прием в залах одной из королевских резиденций – в Лувре, в Версале, в Фонтенбло, неважно, где именно Наполеон примет условия победившей коалиции и признает законной власть короля Людовика Восемнадцатого, вернувшегося на престол Франции. Многие генералы уже сейчас готовили на мундирах место для новых орденов и медалей. Жадным на них, в отличие от батюшки Павла Первого, готового за мундир немецкого капрала променять всю Российскую империю, самодержец не был, чем вызывал благосклонность даже верхушки дворян, зарезавших Павла в его же покоях, как отбившегося от стада барана.

Между тем император выдвинул подзорную трубу и приложил окуляр под правую бровь. Он размышлял, решатся ли французы возводить баррикады на улицах города и драться до последнего или предпочтут выбросить белый флаг и окончательно сдаться на милость победителю. Почти двухлетняя война утомила и его.

Как ни странно, он любил терпеливый русский народ, но и уставал от этого терпения до нервных срывов. Один из припадков, приключившийся через одиннадцать лет после победы над Наполеоном в городе Таганроге, закончился тем, что император вырядился в рубище калики перехожего и оставил трон навсегда, чтобы умереть безвестным стариком. Что именно заставило его пойти на этот шаг – неизлечимые болезни или мысль о том, что терпеливых русских никто никогда не приблизит к нетерпеливой просвещенной Европе, как ни пытались это сделать Петр Первый с Екатериной Великой, или причина была более серьезная, – нам, потомкам, узнать, увы, не суждено.

Александр Первый навел резкость, медленно поводил трубой вдоль раскинувшихся внизу городских кварталов. Красота парижских улиц с громоздящимися на них дворцами его поражала, он знал наизусть историю каждого здания, но в который раз с удовольствием останавливал на них взгляд. На острове Ситэ посередине реки Сены, на который были переброшены несколько мостов, словно парил в воздухе собор Нотр Дам де Пари, будто сотканный из каменных кружев, за ним в небольшой балке впивался башнями в небо квадратный университет Сорбонна. По левому берегу реки чернел коническими вершинами Дворец правосудия Консьержери и воздушный Сен-Шапель, чуть дальше раскинулся Лувр, резиденция французских королей. Дворцы, дворцы… Подобных сооружений в России не было, даже в Санкт-Петербурге, возведенном на болотах гением Петра, не смогли построить ничего подобного, не говоря уж о насквозь азиатской Москве.

Император задержал трубу прямо перед собой, почмокав губами, обернулся к одной из сиятельных особ с немалым набором орденов на обшитом золотыми позументами мундире.

– Не могу не восхищаться мастерством французских зодчих, – с придыханием произнес он. – Каскад розоватых стен с колоннами и белоснежно-девственными или золотыми куполами над ними. Потрясающая картина.

– Простите, Ваше Императорское Величество?… – наклонился в седле начитанный придворный. – О каком именно из архитектурных памятников вы изволите говорить?

– Можно обо всех. Пантеон, собор Инвалидов, только что завершенная строителями церковь Ла-Мадлен в виде греческого храма… Это чудо рук человеческих, – вдохновенно перечислил Александр Первый, на время забыв, что русский царь в первую очередь обязан превозносить все русское, иначе чуткое окружение подумает о том, что яблочко от яблони недалеко падает. – Купола над церквами, – как опрокинутые половинки скорлупы от яиц, посаженные на окруженные колоннами стержни. А сверху простенькие кресты. Грандиозно.

– Ваше Императорское Величество, прямо перед нами возвышается знаменитый холм Монмартр с известнейшей площадью Пигаль, – подключился к разговору еще один сановник. – У этого места очень забавная история.

– Холм назван в честь шести мучеников, которым на нем отрубили головы, – попытался показать знание истории первый вельможа. – Все монахи были причислены к лику святых.

– Разве все они были простыми монахами? – обернулся к нему император. – Я слышал, что бывшему среди них епископу Дионисию удалось зажать отрубленную голову под мышкой и пробежать с нею несколько верст. На том месте поставили церковь, а сам епископ стал покровителем Парижа.

– Именно так, Ваше Императорское Величество, этот Дионисий как раз и есть покровитель французской столицы, – подтвердил второй собеседник и тут же подобострастно хихикнул. – Правда, святой в этот раз оплошал, оставил паству без своего покровительства.

– Или не соизволил помогать Наполеону, – поддержал коллегу первый из вельмож. – И теперь напомаженный Париж у ваших ног, Ваше Величество.

Александр Первый нахмурил брови, подняв подзорную трубу, еще раз долгим взглядом окинул величественный город. В его голове опять затеснились мысли о том, чего следует ожидать от французских солдат с горожанами. Неужели они примут решение забаррикадировать улицы и вести битву до последнего? Разве не жалко им отдавать на растерзание артиллерийским ядрам божественную красоту строений, возведенных гениями?

Император вспомнил, что среди пленных он только что заметил кучку высокопоставленных генералов, лица которых искривляла печать презрения. Ну конечно, новые варвары из заснеженных лесов пришли теперь разрушать просвещенную Европу, ворвались в самый центр ее. Как когда-то немецкие варвары растерзали колыбель демократии – столицу Римской империи священный Рим. Но разве кто-то звал эту Европу в дремучие леса и необозримые просторы России? Она нагрянула сама, не спросив разрешения, мало того, культурные нации вели себя по-варварски, разграбляя и разрушая все самое ценное, а в конце предали Москву огню. Неважно, кто поднес факел – французы или пришедшие с ними поляки, – но сожгли до основания. Значит, пришло время доказать европейцам в шелковых чулках, а вместе с ними и всему остальному миру, что рожденного в муках принца высоких кровей можно доверять заскорузлым рукам неграмотного мужлана, потому что сама природа вещей подсказывает именно такую модель развития общества. Лишь бы этот принц вел себя прилично и не гадил где попало. А если сам до этого не додумается, то можно и силу применить.