Джеймс Клавелл - Гайдзин
Струан расхохотался.
— Ответ прост, Анжелика. Как почти все остальное в этой стране, они запрещены. — Он тронул свой цилиндр, заломив его покруче. — В Японии не разрешается пользоваться колесами или чем-то, что способно их заменить. Приказ сёгуна. Никакими абсолютно!
— Но почему?
— Это единственный верный способ держать все остальное население в узде, не правда ли?
— Да уж, действительно, — сардонически рассмеялся Кентербери, потом показал рукой на дорогу. — Прибавьте к этому ещё и то, что каждый Том, Дик или Мэри в этой толпе, знатные они или нет, обязаны иметь при себе дорожные документы, разрешение путешествовать, даже просто находиться за пределами своей родной деревни — один закон для князя и для нищего. А вон посмотрите туда, это самураи — они единственные люди во всей Японии, которые имеют право носить оружие.
— Но как страна вообще может существовать без дилижансов и железных дорог? — Тайрер был озадачен.
— Она существует на японский манер, — сказал ему Кентербери. — Никогда не забывайте, что у японцев есть только один способ делать дела. Только один. Их собственный. Эти ребята единственные в своём роде, и уж на кого они точно не похожи, так это на китайцев, а, мистер Струан?
— Никак не похожи.
— Нигде никаких колес, мисс. Поэтому все: любые товары, пища, рыба, мясо, строительные материалы, каждый мешок риса, вязанка дров, рулон ткани, ящик чая, бочонок с порохом, каждый мужчина, женщина или ребенок, которые могут себе это позволить, — решительно все должно быть перенесено на чьей-то спине или отправлено в лодке, что означает морем, потому что рек, пригодных для навигации, как я слышал, у них нет совсем, только тысячи ручьев и речушек.
— Но как же насчет Поселения? Там ведь колеса разрешаются, мистер Кентербери.
— Верно, мисс, разрешаются. У нас там столько колес, сколько нужно, хотя их чиновники упирались, как сучьи… прошу прощения, мисс, — быстро добавил он, смутившись. — Здесь, в Азии, мы отвыкли от дамского общества. Так вот, эти чиновники, их называют бакуфу, они тут вроде нашей государственной службы, спорили насчет колес целые годы, пока наш посланник не сказал им катиться к… ну, э, он сказал, чтобы они прекратили возражать, потому что наше Поселение — это наше Поселение! Что же до нищих, то они тоже запрещены.
Она тряхнула головой, и перо на её шляпке весело заплясало.
— Это кажется мне невозможным. Париж, он… Париж заполнен ими, как и вся Европа; с нищенством невозможно бороться. Mon Dieu, Малкольм, вспомните ваш Гонконг.
— Столько нищих, сколько их в Гонконге, нет нигде, — кивнул Малкольм Струан с улыбкой.
Кентербери как-то странно улыбнулся.
— Нищих нет, потому что сам всемогущий правитель, сёгун, король всей этой страны, сказал: нищих не будет. Так что это закон. Любой самурай может проверить, хорошо ли отточен его клинок, на любом нищем, когда пожелает, — или на любом другом содомите… пардон… или, раз уж на то пошло, вообще на ком угодно, если только тот не самурай. Если вас ловят, когда вы просите милостыню, значит, вы нарушили закон, поэтому вы отправляетесь в каталажку, в тюрьму, а для всех попавших туда наказание одно — смерть. Это тоже закон.
— И другого наказания нет? — спросила девушка, глубоко потрясенная услышанным.
— Боюсь, что нет. Вот и получается, что все японцы — на удивление законопослушный народ. — Кентербери опять усмехнулся с иронией и посмотрел на извилистую дорогу, обрывавшуюся в полумиле от них перед широкой мелкой речушкой, которую каждому путнику приходилось пересекать вброд, если он не хотел платить, чтобы его перенесли. На дальнем берегу стояла дорожная застава. Там все с поклоном предъявляли документы неизменным стражникам-самураям.
— Смотрите, — сказала Анжелика. На Токайдо они увидели группы людей, которые остановились и показывали руками в их сторону, удивленно разинув рот и громко переговариваясь, перекрывая никогда не смолкающий на дороге гул. На многих лицах читались ненависть и страх.
— Не обращайте на них внимания, мисс, мы просто странно выглядим для них, вот и все, что с них спрашивать. Очень возможно, что вы первая цивилизованная женщина, которую они видят в своей жизни. — Кентербери показал рукой на север. — Эдо в той стороне, милях примерно в двадцати. Разумеется, для нас он закрыт.
— За исключением официальных делегаций, — заметил Тайрер.
— Правильно, при наличии разрешения, которого сэр Уильям так ни разу и не получил; по крайней мере за то время, что я здесь, а я прибыл одним из первых. Если верить слухам, Эдо в два раза больше Лондона, мисс, в нем живет миллион душ и он фантастически богат, а замок сёгуна — самый большой в мире.
— А может оказаться так, что все это просто слухи, мистер Кентербери? — спросил Тайрер.
Торговец лучезарно улыбнулся.
— Врать они мастера, мистер Тайрер, и это святая правда. В этом им нет равных во всем мире, и любой китаеза рядом с ними покажется вам архангелом Гавриилом. Не завидую я вам, кому придется переводить то, что они говорят, потому что, Господь мне свидетель, это будет совсем не то, что они хотят сказать!
Обычно Кентербери не был так разговорчив, но сегодня он имел твердое намерение произвести впечатление на девушку и Малкольма Струана своими познаниями, раз уж представилась такая возможность.
— А мы не могли бы получить разрешение отправиться туда, Малкольм? — говорила между тем Анжелика. — В это Эдо.
— Сомневаюсь. Почему бы вам не спросить у мсье Сератара?
— Спрошу. — Она заметила, что он произнес имя правильно, опустив немое «д» на конце, как она его учила. — Где она кончается, эта дорога?
После странной паузы Кентербери произнес:
— Мы не знаем. Вся страна для нас сплошная загадка, и совершенно ясно, что японцы хотят сохранить такое положение вещей и впредь и что мы им не нравимся, никто из нас. Нас здесь называют «гайдзинами», чужими людьми. Есть ещё одно слово — «идзин», оно означает «люди, не похожие на нас». Не знаю, в чем тут разница, кроме того, что «гайдзин», говорят, звучит не так вежливо. — Он рассмеялся. — В любом случае любви к нам они не испытывают. И мы действительно отличаемся от них — или они от нас. — Он закурил сигару. — В конце концов, они держали свою Японию закупоренной плотнее, чем комариная… держали закрытой ото всех почти два с половиной века, пока Старик Перри, Бакенбарды, не выбил пробку девять лет назад, — сказал он с восхищением. — По слухам, Токайдо кончается в большом городе, вроде как бы священном, под названием Киото, где живет их верховный жрец — его зовут микадо. Этот город такой особенный и священный, что, как нам говорили, закрыт вообще для всех, кроме очень немногих избранных японцев.
