Александр Немировский - Карфаген должен быть разрушен
– Он македонского царя спас, – продолжал Исомах после паузы. – Отца упросил, чтобы его и царевичей не казнили.
– А у нас все уверены, что Персей и его сыновья казнены.
– Живы они. Их куда-то отправили.
Раб махнул рукой.
– Пойдем к столу. Там и поговорим.
В триклинии[17], куда прошли Исомах и Полибий, был накрыт небольшой стол, подле которого стояло ложе.
Полибий придвинул к себе миску с кашей.
– У нас ромеев кашеглотами называют, – сказал он с улыбкой.
– И у нас их так дразнят. Но дома они обед с яйца начинают. Поговорка у них такая есть, «аб ово» – «с яйца». Пошлют тебя на Форум – здесь так агору называют – за провизией. Придешь. Начнешь отчитываться: купил, мол, то-то и то-то. Видел того-то и того-то. А тебе скажут: аб ово, т. е. по порядку.
– Ты мне о яйце напомнил. Давай я его накрошу.
Он накрошил яйцо в кашу и принялся за еду. А его собеседник взволнованно заговорил:
– Жена у меня рано умерла. Позора нашего не испытала. На помосте меня продавали, как скотину, зубы смотрели. С сыном разлучили. Я попытался узнать, кто его купил, да оказалось, не римлянин. А Италия велика, где его найдешь. Сам же я сперва к Катону попал.
Полибий отодвинул миску. Имя Порция Катона было ему известно. Ахейские послы, возвращаясь из Рима, много рассказывали о неуступчивости Катона. «Если бы сенат состоял из одних Катонов, – говорил один из них, – быть бы нам всем в рабстве!»
Исомах налил из кувшина в фиал желтоватую жидкость и пододвинул фиал к Полибию.
– Попробуй! Это мульс. Из меда с вином делают.
Полибий сделал глоток. Напиток был приятным.
– Так вот! – продолжал Исомах. – Суд у себя на дому этот Катон устроил. Свод законов для рабов выдумал, хуже драконовского[18]. На стену приколотил. За неряшливость, за обман, за воровство, за каждый проступок – особое наказание. И рабы руки должны поднимать открыто, словно граждане экклесии[19], чтобы господин видел, кто как судит. Если постановили пороть, господин собственноручно выпорет.
– Ну и изверг! – вставил Полибий. – Придумать же такую пародию! Это он не только над рабами, но и над эллинской демократией издевается!
– А со мной, – продолжал Исомах, – такое дело вышло. – Приспособил меня Катон с детьми заниматься. Не прошло и месяца, как один из родителей за старательность дал мне лишний асе. Я его истратил, посчитав, что это вознаграждение мне, а не дополнительная плата господину. Стало это Катону известно. Собрал он рабов и выступил как обвинитель. Спор между рабами-судьями возник – считать ли утайку обманом или воровством? Голоса поровну разделились. Катон присоединился к тем, кто считал воровством. И приговорили меня к ссылке на мельницу[20]. Но моим спасением стала жадность Катона. Пожалев свои две тысячи сестерциев, он перепродал меня Эмилию Павлу.
Бросив на собеседника взгляд, Исомах увидел, что тот уронил голову на плечо.
– Совсем я тебя заговорил! – спохватился он. – А ведь ты с дороги.
– С корабля, – отозвался Полибий.
– Да-да! – подхватил Исомах. – На корабле какой сон. Пойдем, покажу постель.
Бешеная собака
В то утро Андриск вместе с другими невольниками перетаскивал кожи из мастерской на окраине Кум в центр города, где жил Филоник. С наслаждением вдыхал он утреннюю прохладу, ибо ромеи отняли вместе со свободой и свежий воздух. Не только в мастерской, но и во всем квартале от мокнущих в деревянных чанах шкур стояла удушливая вонь. Опытные мастера ловко орудовали остро наточенными ножами. Андриску же велели таскать обработанные шкуры к протекавшему через двор ручью и мыть их в проточной воде.
Многие в мастерской потешались, наблюдая, как новичок то пытался заткнуть пальцами нос, то дышал открытым ртом, как рыба, вытащенная на берег. Только Блоссий – раб с открытым лицом и светлыми глазами, никогда не смеялся над мальчиком. Поэтому Андриск старался держаться ближе к нему.
Хотя солнце стояло уже высоко, двери домов почему-то были закрыты, окна задвинуты ставнями. Лишь испуганные рабы изредка перебегали улицу и, звеня щеколдами, исчезали в домах.
– Что это господа сегодня заспались? – спросил Андриск.
– Сам удивляюсь! – ответил Блоссий и, приметив выглянувшего из ворот раба, крикнул: – Друг! Какой сегодня праздник?
– Какой еще праздник, вонючка! – бросил раб, не останавливаясь. – В Кумах бешеная собака!
Андриск свистнул.
– Вот оно что! Может, лучше вернемся в мастерскую?
– До мастерской дальше, чем до Филоника. Нам бы в какой-нибудь дом зайти… Но кто к себе вонючек пустит?
Андриск зашагал быстрее. Блоссий его остановил:
– Не торопись! Все равно от судьбы не уйдешь! Мудрец Зенон говорил: «Покорного судьба ведет, непокорного тащит! «Судьба все равно того пса по чьему-то следу направила.
– Выходит, она заранее решила, чтоб нам с тобой быть рабами? – спросил Андриск.
– Разумеется! Но только ей известно, к лучшему это или к худшему. Она ведь и раба может сделать царем, а царя так согнуть, что он будет рабу завидовать. Возьми, к примеру, Персея.
– И ничего нельзя изменить?
– Нельзя! Но, к счастью, человек не знает, что его ждет. Поэтому он может вести себя с достоинством.
– Ну вот мы и пришли! – проговорил он после паузы. – Еще с десяток шагов, и мы в безопасности.
Не спуская с плеч ношу, Блоссий потянул веревку звонка, и через мгновение они оказались в перистиле[21]. У двери кухни Добряк распекал какого-то раба. Нарядно одетая девочка лет семи прыгала через веревочку подле цветника.
Блоссий и Андриск сбросили поклажу и ожидали, пока Филоник освободится.
Вдруг за их спиной послышалось какое-то движение. Во двор вбежала собака – взъерошенная, с мордой, покрытой пеной, и, словно не видя никого другого, кинулась к девочке. Андриск был к ней ближе других. Одним прыжком он оказался у клумбы и, схватив девочку, поднял ее над головой. Блоссий же, молниеносно подхватив оставленные кем-то вилы, вонзил их собаке в брюхо.
Филоник стоял с разинутым ртом, бледнее стены. Пот градом тек с его лба.
– О боги! – выговорил он наконец. – Дочь патрона!
Из портика выбежала полная женщина и метнулась к Андриску. Он передал ей девочку, и толстуха стала покрывать лицо ребенка поцелуями:
– Девочка моя! Элия! Жива! Что же ты молчишь? Смотри, вот твоя скакалка… Давай будем играть вместе…
Обернувшись к Филонику, она крикнула:
– А ты что стоишь, как столб? Прикажи убрать собаку. Приглашай спасителей к столу! Сир! Пор! Несите ее прочь. Прямо на вилах! Фила! Ванну и горячей воды! Да не сюда, на кухню! Отмой и надуши спасителей, чтобы они пахли фиалками!
Работа
Полибий с трудом оторвал голову от подушки. Ныли ноги. Ломило поясницу. Пять суток на палубе, полдня на повозке. А потом эта странная встреча.
Он сбросил покрывало и опустил голые ноги на пол. Взгляд упал на груду кожаных мешков. Вот она, царская библиотека, пленница Рима.
Дотянувшись до одного из мешков, он пододвинул его к постели и развязал тесемки. С легким шелестом кожаные футляры покатились по мраморному полу.
«Вот вы и на воле!» – подумал Полибий, вдыхая распространившийся по комнате запах леса. Персей заботился о книгах, и по его приказу папирус пропитывали кедровым маслом, дабы уберечь от книжного червя.
Полибий поднял футляр с отпечатком подошвы и дырками от шести гвоздей – четыре на пятке и два на носке. Калига! Кажется, так здесь называется солдатская обувь. Этому футляру досталось больше других. Но что скрывается в нем? В мешке с футляров слетели ярлыки с именами авторов и названиями произведений. Чтобы найти им место, придется читать свитки.
«Что ж, – подумал он, утешая себя, – работа не хуже других. Благодаря ей я нахожусь в Риме, а не в италийской глуши».
Полибий оглядел полутемную узкую каморку с окном, похожим на щель.
«Пещера Циклопа!» – с грустью подумал он.
Полибий расчистил на полу место и сел, подогнув под себя ноги. Это была поза индийского мудреца, и друзья удивлялись, что Полибию ничего не стоило просидеть в такой позе сколько угодно.
Дверь приоткрылась, в проеме показался поднос с едой, а затем Исомах.
– Не рано ли? – спросил он. – Господа в других домах еще дрыхнут, пока не испекут хлеб.
– Ты хочешь сказать, что здесь хлеб пекут дома, как в деревне?
– Именно так! Здесь на весь город одна пекарня.
Полибий взял ломоть хлеба и откусил. Вспомнилась поговорка: «Горек хлеб чужбины!» Нет, хлеб был душист и солон в меру. И петухи поют здесь, как в Мегалополе. Слышится эллинская речь. Но все здесь чужое и странное.
– Как пройти в палестру? – спросил Полибий, вставая.
