Как натаскать вашу собаку по античности и разложить по полочкам основы греко-римской культуры - Филип Уомэк
Но ежели случишься ты и глух и нем,
И не поймешь ни слова из речей моих,
То возвести об этом мановением[81].
Если открыть начало «Агамемнона», мы поймем, почему. Начинается с того, что дозорный на крыше дома Агамемнона ожидает, когда сигнальный костер возвестит ему и всему Аргосу, что Троя пала[82]. В третьей строке он сравнивает себя с внимательным и верным придворным псом.
– Вот молодец! – сказала Уна: она ждала, когда же появится еще один ее собрат.
– Дозорный говорит о том, как ему тяжело, а потом загорается сигнальный костер. Через моря и горы летит весть. Он восклицает что-то вроде: «О! Этот огонь сулит пляски и хороводы!»
– Э-э?
– Ну, аргосцы будут так рады, что Троя наконец-то пала, царь Агамемнон сейчас вернется, и будет грандиозная попойка. Если бы! Здесь насмешка, на которой держится пьеса: то, что должно было вызвать восторг, на самом деле предзнаменование катастрофы.
Дозорный еще некоторое время рассказывает нам, как он рад, а потом говорит, что, когда Агамемнон вернется, пожмет ему руку; но он, мол, не будет дальше продолжать, потому что «стал бык мне на язык»[83].
– Так. – Уна явно попыталась себе это представить, но у нее не получилось.
– Здесь хорошо видно, что древнее выражение не имеет аналогов в современном языке. Предположительно это означает, что он вынужден хранить молчание о темных делах, которые творятся во дворце: Клитемнестра с Эгисфом замышляют злодеяние: она задумала отомстить Агамемнону, и его возвращение принесет беду.
Представь себе Клитемнестру как такую Пенелопу наоборот: она не ткет покрывало, а ловит супруга в свои сети (в том числе буквально: она накинула на него сеть в ванне). Ее называют «сторожевым псом» у дворцовых ворот – она следит за всем происходящим. На заднем плане вырисовывается вся кровавая история Атреева дома – надеюсь, ты ее помнишь по первым главам.
Уна кивнула:
– Помню. Кровавый трон, можно сказать.
– Язык Эсхила практически невозможно передать по-английски. Он очень архаичен, там огромное количество странных метафор. Несмотря на его необыкновенную энергичность, многие описывают его стих как «монументальный» и даже сравнивают его сохранившиеся пьесы с Парфеноном.
Некоторые переводчики передают его высоким штилем, со всякими «сей», «днесь» и «ибо» – отсюда пародия Хаусмана (видишь, это заразно).
Другие переводчики стремятся скорее к поэтической насыщенности, чем к буквализму. Вот пара примеров.
Я вынул телефон – онлайн-версия серии Loeb доступна мне в любой момент.
– Вот это, – сказал я Уне, – прозаический перевод Герберта Вейра Смита, впервые опубликован в 1926 году.
О, пусть господин дома моего возвратится домой и пусть я сожму его приветственную руку в своей! И далее я нем: огромный бык стоит на языке моем – но сам сей дом, моги он говорить, поведал бы рассказ, что полон боли; мои же слова для тех, кто знает, для тех же, кто не знает, память потерял я[84].
– Звучит сложновато.
– Да. А вот другой, – я открыл приложение Kindle и пролистал немного. – Это из стихотворного перевода Роберта Фейглса, сорока годами позже:
Вернись домой. Мой царь,
я руку милую твою сожму в своей…
а дальше – тишина[85]. Бык стал мне на язык.
Увы, но дом и камни, если им
дать голос, они могут рассказать.
Могу и я, с охотой…
для знающих сказал я, кто не знал —
для тех я нем. Ни слова не скажу.
– Это как-то полегче.
– Да. А еще здесь есть отсылка к последним словам Гамлета (получается литературный замкнутый круг: Эсхил повлиял на Шекспира, Шекспир – на Фейглса, а Фейглс – опять на Эсхила), но от греческого все так же далеко. В обоих этих переводах лучше виден переводчик, чем Эсхил. Если хоть одним глазком заглянуть в греческий текст, сразу видно, что он страннее, чужероднее.
Так что же происходит в пьесе? Это трагедия о мести. По своей природе месть бесконечна: одна смерть делает необходимой следующую. Драматурги Елизаветинской эпохи об этом прекрасно знали, Эсхил тоже.
Решающий момент в «Агамемноне» – когда Клитемнестра приглашает заглавного героя пройти по пурпурному ковру (или красному – как ты знаешь, слово πορφύρα означает целый ряд различных оттенков), а это деяние оказывается проявлением хюбрис. Агамемнон ступает на пурпурный ковер, и решается его судьба; Клитемнестра убивает его и захватывает власть во дворце вместе с Эгисфом, тоже представителем Атреева дома: он был сыном Фиеста и имел свои причины мстить.
Вторая часть трилогии называется «Плакальщицы», или «Несущие возлияние» («Хоэфоры» по-гречески), где рассказывается о возвращении Ореста. Заметь сходство: возвращается Агамемнон, затем возвращается его сын (и сравни с возвращением Одиссея и Телемаха); но Агамемнон возвращается как победитель, а Орест вынужден скрывать, кто он такой. Название пьесы отсылает к Электре, сестре Ореста, и хору плакальщиц, которые совершают возлияния на могиле Агамемнона. В «Хоэфорах» Клитемнестра уже не мстящая супруга, а мать, убитая собственным сыном.
Во всех трех пьесах об Электре есть «сцена узнавания» между братом и сестрой, а значит, мы можем рассмотреть, как разные драматурги обращаются с одним и тем же материалом, учитывая, что во всех вариантах персонажи узнают друг друга по пряди волос.
– Странно звучит.
– Вернемся к этому вопросу через минуту. В заключительной пьесе Эсхиловой трилогии, «Эвмениды» («Благосклонные»), за Орестом гонятся собакоподобные Эринии (Фурии), из которых состоит хор; в конце концов Орест добирается до Афин, где его судят и оправдывают.
Второй сохранившийся великий трагик – Софокл. Из примерно девяноста его пьес до нас дошли только семь. В наши дни лучше всего известны его «Эдип-царь» и «Антигона» – две трагедии о доме Кадма. Как и Эсхил, Софокл принимал участие в сражениях, а в Самосской войне был стратегом вместе с Периклом.
Софокл славится применением иронии, особенно в трагедии «Эдип-царь», где правда известна слепому провидцу Тиресию. Эдип, как детектив, стремится отыскать правду, но выясняется, что виновник преступления – он сам: потрясающий пример литературного мастерства.
Еврипид был младшим современником Софокла. Сведений о его жизни меньше, чем одежды на нимфе, но известно, что, в отличие от двух своих коллег, он не был воином и не занимал никаких должностей. В то время как Эсхил и Софокл представляют Афины достойными восхищения и пишут о героическом, Еврипид подрывает подобную возвышенность. Сохранилось девятнадцать его пьес, не все значительные, – так много, возможно, потому, что во время пожара, от которого погибла Александрийская библиотека, удалось спасти целую полку с книгами. Девять пьес выжили в вихрях времен, в алфавитном порядке от «Елены» до «Киклопа»[86].
– Какой
