Евгений Шалашов - Десятый самозванец
Пан Мехловский, встав со своего кресла, прошелся вдоль строя пленных, всматриваясь в лицо каждого.
— Этот, этот… — тыкал пан рукояткой плети в грудь некоторых из них. Когда же набралось шестеро, приказал: — Этих за шею…
Тотчас же к выбранным подбежали слуги, выхватили их из строя и потащили. На виселицу, словно мартышка, забрался холоп, который принялся развешивать шесть свежих веревок с петлями на концах. Так же быстро и споро под перекладинами были установлены две скамьи. Приговоренные к повешению без криков, сопротивления и понуканий входили на скамьи и позволяли накинуть на шею петлю. Ксендз, покинув свое место в свите, прочитал «Angelus»,[49] а потом деловито обошел мужиков, быстренько принимая исповеди и кратко, по-латыни отпуская каждому грехи, и разрешил поцеловать напоследок распятие.
Когда последний получил индульгенцию, пан кивнул, и двое холопов выбили скамейки из-под ног осужденных…
Акундинов, украдкой посмотрев на пани Терезу, обомлел… Женщина сидела, подавшись вперед, и с наслаждением вдыхала в себя воздух, идущий от виселицы. А дух был еще тот… Известно, что у повешенного открываются все отверстия. Пани же просто млела от запаха, приложив к щекам ладони. Ее и без того тонкие черты утончились еще больше, а маленький острый носик стал еще острее.
«Ведьма!» — решил про себя Тимофей, украдкой осеняя себя крестным знамением.
— Этот, этот, — опять выбирал пан Мехловский, обходя поредевший строй. — В плети! По сто ударов каждому!
Бывших разбойников, числом восемь, привязали к коновязи и сорвали верхнюю одежду, оставив только рубахи. К каждому встали по два холопа, которые сами и считали удары. Стало быть, каждый из них должен был нанести по пятьдесят ударов. После первых пяти рубашки были порваны, а после десятка — выступила кровь. Примерно на двадцать пятом ударе, когда ошметки кожи и окровавленного мяса полетели по сторонам, палачи были вынуждены остановиться. Пан Станислав не препятствовал, понимая, что уставшим рукам нужно отдохнуть. Тимофей же осторожно скосил глаз на пани Терезу. Он стоял справа, поэтому, в отличие от других, стоявших сзади и увлеченно смотревших на порку, мог кое-что увидеть: женщина, прикрывшись накидкой, гладила у себя между ног. Кажется, ее очень раздражало то, что длинная и неудобная юбка мешает запустить руку прямо к телу. «Ведьма! — опять решил Тимофей, а потом неожиданно для себя подумал: — Помочь ей, что ли?» Понятно, что «помочь» бабе, хоть она и знатная пани, он не решился…
После сотого удара, когда спина каждого из истязуемых превратилась в кровавую кашу, их отвязали и оттащили в сторону, чтобы не мешали. Кажется, двое уже не дышали…
— Ну а с вами что сделать? — то ли спросил, то ли подумал вслух пан Стась, глядя на оставшихся в живых. — Не то в масле сварить, не то шкуру содрать… С кого и начать-то, не знаю…
Теперь во дворе осталось только шестеро. Мужики как мужики. Замени им высокие меховые шапки на войлочные колпаки, кожаные постолы на лапти, а сермяги — на армяки (хотя эти-то можно и не менять — похожи!) да вместо вислых усов и бритого (ну, сейчас-то щетинистого) рыла приделай бороды — так будут самые обычные мужики хоть из-под Вологды, хоть из-под Рязани.
Среди них Акундинов знал только самого Горунку. Но не трудно было догадаться, что самый молодой и был Гадеей — неудачливый жених Витуси.
— Пан Мехловский! — окликнул Тимофей, которому в голову пришла одна мысль. — Саблю-то вы мне подарили, да вот я ж ее до сих пор не обновил… Может, разрешите? — кивнул Акундинов на пленников.
По толпе шляхты протек подозрительный шумок. Да и сам пан Станислав презрительно принялся крутить ус. Приказать повесить или на кол посадить — это одно. А вот кровавить саблю о быдло? Хотя чего же взять с москаля, не имевшего представления об истинном благородстве?
Только пани Тереза, обмякшая и разнежившаяся, казалось, не обратила внимания на начинавшуюся сцену. Но нет, торопливо переведя дух, «ведьма» заинтересованно принялась наблюдать…
— Так нет же, драться мы на равных будем, — торопливо поправился Тимофей. — Пусть холоп тоже саблю возьмет. Ну а то, что неблагородный он, так мне и начхать.
Пан Станислав задумался. Обвел глазами связанных разбойников, шляхту, слегка задержал взгляд на супруге. Та, вглядываясь в мужа, едва заметно кивнула…
— Что же, пан Каразейский, — впервые проговорил магнат «фамилию» прилюдно. — Берите любого, кроме Горунки. Для его задницы гайдуки уже кол вырубили да вытесали. Так что не обессудьте…
Тимофей поклонился пану в пояс, по-русски, а сам пошел к пленным.
— Что, голота сиволапая, — весело сказал он. — Кто со мной сразиться не побоится? Я бы, конечно, тебя выбрал, — кивнул он на Горунку, — да пан не разрешает. Н-ну? — с нажимом спросил он, а потом, едва шевеля губами, произнес: — Витуся…
Из куцего строя выскочил тот, кого Акундинов принял за Гадея. Стало быть, точно он. Парубок, злобно вращая глазами, прямо-таки вызверился на Тимоху, отчего тому стало не по себе. Понятно, почему в двенадцать лет с ним не хотели драться взрослые парни.
— Ишь ты, волчонок, а злобы-то, злобы, — громко сказал Тимофей, оборачиваясь к публике, а потом, подойдя вплотную к Гадее, чуть слышно сказал: — Спасти не смогу. Но легкую смерть примешь. Витуся тебя любит и просит ждать ее… там…
От последних слов лицо у парня потеплело. Он с благодарностью и с какой-то невыносимой тоской посмотрел на Тимофея и так же тихо спросил:
— Не брешешь, пан?
Акундинов, не рискуя больше говорить, лишь осторожно кивнул и осенил себя крестом, отчего Гадея заулыбался так ясно, что показал, кем же он был на самом деле, — не злым разбойником, а обычным четырнадцатилетним мальчишкой.
К ним подошел ксендз. На Тимофея он только посмотрел, скривив в брезгливой усмешке тонкие губы, повернулся к Гадее. Мальчишка истово поцеловал крест, а потом принялся рассказывать о своих прегрешениях. Их было много, и, поймав скучающе-нетерпеливый взгляд пана Мехловского, святой отец не стал принимать полную исповедь юного грешника, ограничившись кивком и сакральным «Absolvo te».[50]
К парню подбежал один из слуг, разрезал веревки и сунул в руку саблю, которую тот тут же выронил. Затекшие от веревок руки не удержали клинок. Зрители насторожились и притихли, ожидая, будет ли москаль рубить? По законам поединка право такое он имел. Никого не волнует, отчего поединщик-дуэлянт не сумел удержать оружие. Но Акундинов, которому и самому ужасно хотелось рубануть парня крест-накрест, чтобы не рисковать, сдержался, понимая, что сейчас нужно блюсти приличия.
