Шарлотта Юнг - Пленный лев
– Великий Боже! Джон, это ты? Что случилось?
Так как тот медлил с ответом, Генрих нетерпеливо спросил:
– Говори скорей, сражение не проиграно? Скажи правду, брат, не бойся, ты здоров и невредим, и я уверен заранее, ни в чем не омрачил своей чести. Победа или поражение, – во всяком случае, храбрость неразлучна с тобой! Говори же, Джон, говори…
– Мы не сражались, Гарри, – сказал Бедфорд, с трудом произнося каждое слово. – Дофин не дождался нас, и ушел.
– Так зачем же ты здесь?
– Ах! – вскричал Бедфорд. – Легче было бы нам оплакивать десять поражений, чем… – и Бедфорд, бросившись на колени, схватил руки брата и положил голову на его постель с тем самым чувством, что руководило осиротелыми детьми Генриха Болингброка, брошенными на руки Бофоров, искать поддержки и покровительства в старшем брате своем. И потому редкие братья могли так нежно, так горячо любить друг друга, как Генрих и Джон Ланкастерские.
– Спасибо тебе, Джон, что так поторопился приехать! Благодаря Богу, боль моя уменьшилась, и если бы не слабость и какая-то тяжесть, то я чувствовал бы себя очень хорошо.
Но в то самое время в голосе и в лице его было что-то такое, что поражало ужасом всех любящих его.
– Не приехала ли жена моя? Я хочу ее видеть, – сказал он.
Увы, она и не думала приезжать! Сэр Луи Робсарт, личный камергер Екатерины, пробормотал с некоторым оттенком неловкости и стыда, что королева приедет не ранее окончания службы в храме Богородицы.
Значит Генриху нечего было надеяться проститься с женой! Впрочем, и тут ясное чело его не помрачилось, и он промолвил:
– Тем лучше, Екатерина не привыкла к подобным зрелищам! Если бы она была здесь, – и его губы задрожали, – может не умер бы я христианином… Милая моя Екатерина! Позаботься о ней, Джон – вскоре она будет самая огорченная женщина в мире…
Джон от всего сердца обещал исполнить желание брата, хотя, в сущности, питал не слишком большое сострадание к холодной и бесчувственной невестке.
– Как бы желал я видеть своего ребенка и благословить его, – продолжал Генрих, – бедное, невинное создание! Я желал бы поручить его попечению Варвика.
– Варвик только ждет позволения войти сюда, – сказал Бедфорд. – Он, Солсбери и Эксетер приехали со мной.
При этих словах лицо Генриха просияло:
– Как приятно человеку иметь в такую минуту при себе всех своих друзей! – промолвил он, и, протянув руку вошедшим, поблагодарил их.
Затем последовала та умилительная минута, когда он, бросив взгляд на прошедшую жизнь свою, объявил, что единственной руководящей целью его в жизни было служение Богу и заботы о благе своего народа, и что он готов предстать перед Престолом Всевышнего, если на то Его Святая Воля. Генриха только огорчала мысль об оставленном в колыбели сыне, но, возложив все надежды на Джона, он поручил его родительским попечениям Варвика.
– Что же касается тебя, Джемс, – сказал он, дружески протягивая руку шотландскому королю, – я снова повторю тебе: прости меня, прости, друг мой, брат мой по оружию! Не по недоброжелательству удерживал я тебя, но по истинному желанию тебе добра. Полагаюсь вполне на Джона и других даровать тебе свободу, когда можно будет тебе в совершенной безопасности вернуться в Шотландию. Прости меня Джемс, за это, а также и за резкие выходки и грубости, что приходилось тебе сносить от меня.
Джемс со слезами выразил королю свою сердечную привязанность, прибавив, что ни к одному пленному не относились так великодушно, как к нему.
– И вы простите меня, юный лорд, – обратился Генрих к Малькольму. – Ваши нежные попечения так часто облегчали мои страдания, что я должен поблагодарить вас. Однажды я вас сильно оскорбил, но помните, молодой человек, и ты также, Ральф Перси, тот истинный друг, кто остерегает нас, хотя и резко, от злодеяний, способных омрачить последний час жизни!
Спокойно простившись со всеми, Генрих просил докторов сказать, долго ли остается ему жить? А так как те, видя начало агонии, не решались ответить, тот он сказал:
– Вы думаете, что я, столько раз стоявший лицом к смерти, испугаюсь ее в этот час?
Тогда доктора, встав на колени, сказали:
– Сир, подумайте о душе своей. Если не совершится какое-либо чудо, вам остается всего два часа жизни!
Король позвал своего исповедника, и все удалились, чтобы через несколько минут возвратиться и присутствовать при причастии и соборовании умирающего.
По окончании обряда Генрих был в полном разуме, и хотя голос его спал и он не в состоянии был сделать малейшего движения, он пожелал, чтоб ему прочитали отходную. Минуту спустя, – трудно было решить, продолжает ли он следить за чтением, – глаза его закрылись, губы были недвижимы, но вдруг, когда чтец дошел до следующего места в псалме Давида: «Ублажи Господи благоволением Твоим Сиона и да созиждутся стены Иерусалимские», – при слове «Иерусалим» ясный луч заблестел в глазах его, и он снова заговорил:
– Иерусалим! Клянусь честью умирающего короля! Я ревностно желал водворить мир на земле, и освободить Святые места от тяготеющего над ними мусульманского ига!.. Но Господь не счел меня достойным, – да будет Святая Воля Его!
После чего он закрыл глаза, и, по-видимому, уснул или казался спящим. Вдруг странная дрожь пробежала по всему его телу, губы зашевелились, и он воскликнул:
– Ты лжешь, нечистый дух, ты лжешь!
И будто душа его, освобождаясь от связующих ее уз, одержала победу в этой последней борьбе, спокойствие разлилось по изнуренным чертам его, и со словами Божественного Искупителя: «Господи, в руци Твои передаю дух мой!» – он заснул вечным сном.
Великая душа его разорвала свою тленную оболочку!
ГЛАВА III
Перстень на покинутом троне
Как никто в точности не может определить высоты дерева, пока оно на корню, так и места, занимаемого могущественным человеком, пока смерть не похитит его в свои когти.
Смерть Генриха поразила как друзей, так и врагов его, когда вместо великой личности они почувствовали пустоту, вместо руки, твердо державшей бразды, увидели ничтожный прах!
Даже Малькольм де Гленуски, постоянно старавшийся доказать, что английский король не имеет никакой власти над ним, – и тот в последний год жизни Генриха, совершенно неосознанно, подчинился его влиянию.
Когда среди мертвой тишины священник обратился к умирающему со словами:
– Выйди из – мира сего, душа христианская! – и Бедфорд, бледный, как полотно, встал с колен и, перекрестив покойника, поцеловал его лоб, Малькольму показалось, что вселенная рушится, и все прекратило бытие свое.
Он видел только Творца Вселенной, короля, преставившегося в небесный Иерусалим, и себя самого, сбившегося с пути истинного, изменившего обетам и Цели своей жизни, и блуждающего во мраке и пустоте. Ему мнилось, будто ужасный макабрский танец принял образ действительности: неумолимая смерть вырвала из их среды самую главную личность. «Кому же теперь, – думал он, – наступит черед?»
