Густав Эмар - Форт Дюкэн
И он грациозно поклонился мне.
— Друг маркиза де Борегар?
— Да.
— Хорошо, господин барон, — сказала я ему совершенно серьезно, — когда вы увидите вашего друга, вы можете сказать ему, что вам помогла выйти из беды его сестра Леона де Борегар.
И, воспользовавшись замешательством молодого человека, я одним прыжком вскочила в дом и заперла за собой дверь.
Затем я побежала в свою комнату и заперлась там на тройной замок, после чего уже подошла к окошку и слегка приподняла занавеску. Всадник все еще не трогался с места; он, по-видимому, никак не мог прийти в себя от всего случившегося. Мои слова буквально ошеломили его. Наконец, он быстро поднял голову и повернулся лицом к ферме. Лицо его было бледно и взволновано. Подумав несколько минут, он, казалось, принял какое-то решение, и, пришпорив лошадь, как вихрь понесся вперед. Я долго следила глазами за этой бешеной скачкой. Затем занавеска моею окна опустилась.
Я принялась плакать, сама не зная почему, и в то же время мне было так хорошо одной в комнате, где я, замечу кстати, просидела взаперти весь этот день. Я мечтала
О чем?
Тогда я не сумела бы ответить, а теперь я жалею, что слишком хорошо знаю, о чем я мечтала тогда.
Леона замолчала.
Ее приятельница предоставила ей полную свободу погрузиться на некоторое время в прошлое, воспоминание о котором так глубоко запечатлелось у нее в сердце.
Пробило два часа. Снаружи ураган свирепствовал, казалось, еще с большей силой. Графиня де Малеваль, до сих пор с величайшим вниманием слушавшая рассказ подруги своего детства, держала ее руки в своих и когда почувствовала, что та ослабла, стала нежно целовать их и тихим и сочувствующим голосом прошептала:
— Мужайся!
На этот раз Леона, казалось, была близка к обмороку.
С полузакрытыми глазами, с беспомощно запрокинутой назад головой, с побледневшим осунувшимся лицом, она не шевелилась и сидела, как мраморная статуя.
Графиня, сильно напуганная состоянием своей приятельницы, решила, что ей необходимо дать чего-нибудь возбуждающего; она поднялась с места и выпустила ее руки.
— Куда ты идешь? — спросила Леона тихим и едва внятным голосом.
— Взять флакон с эфиром, — отвечала Камилла.
— Нет, это бесполезно, я чувствую себя лучше, благодарю.
— Может быть, тебе было бы лучше прилечь отдохнуть немножко? Ты, должно быть, страшно измучена.
— Нет, я должна сегодня же ночью окончить мой рассказ, друг мой; если я не сделаю этого сегодня, я уже не в силах буду продолжать его потом.
— Да, ты права, мой друг, лучше покончить с этим раз и навсегда, — сказала графиня, обнимая ее.
Прошло еще несколько минут. Молодая женщина превозмогла свою временную слабость. Лихорадочная краска залила ее лицо, и кровообращение восстановилось. Затем она продолжала свой рассказ слабым, дрожащим голосом, который, впрочем, постепенно становился все тверже.
— Я остановилась, дорогая, потому, что дошла до конца счастливого периода моей жизни. Я без содрогания не могу приступить к описанию обрушившихся на меня несчастий. Ты должна понять, Камилла, что чистые и тихие воспоминания детства еще сильнее заставили меня почувствовать всю горечь моего настоящего положения.
Прошло две недели с того утра, как я так случайно повстречала г. де Гриньи. Я не видела его больше.
Никто не говорил мне о нем, а я не смела расспрашивать окружавших меня крестьян.
Необъяснимое чувство стыдливости сковывало мне уста каждый раз, когда я хотела произнести его имя.
Встреча с ним много способствовала моему преждевременному развитию, я из ребенка как-то незаметно превратилась в женщину.
Однажды утром, блестевшая позолотой карета, запряженная четверкой гнедых коней, остановилась перед дверью фермы.
Один из лакеев, стоявших на запятках, спрыгнул на землю и отворил дверцу кареты.
При виде кареты мой молочный отец, его жена и дети бросились вон из комнаты и почтительно выстроились все перед фермой. А я спряталась в своей комнате и смотрела из-за занавески. Я чувствовала какую-то тоску и беспокойство; мрачные предчувствия волновали меня, и я была убеждена, что в моей жизни должна произойти большая перемена.
Из кареты вышел господин средних лет с величественными чертами лица, с благородной и элегантной осанкой, обнаруживавшей высокопоставленное лицо. Господин этот ласково ответил на почтительные поклоны семьи моего молочного отца и вошел в дом.
Сердце хотело выпрыгнуть у меня из груди, я была бледна и дрожала; я никогда не видела отца, а между тем, при виде этого богатого джентльмена с широкими орденскими лентами, перед которым все так низко кланялись, я узнала в нем своего отца.
Я слышала, что кто-то быстро поднимался по лестнице, которая вела ко мне в комнату, и затем тихонько постучался в дверь.
— Кто там? — спросила я, опираясь на стул: я почувствовала вдруг такую сильную слабость, что едва держалась на ногах.
— Отворите барышня, — отвечал голос моей кормилицы, — отворяйте поскорей.
Я отворила. Моя кормилица почтительно отступила в сторону, давая дорогу следовавшему за ней незнакомцу. И вот неизвестный мне господин, который минуту тому назад вышел из кареты, вступил в мою комнату. При виде его какое-то необъяснимое чувство бросило меня к нему, я упала к нему в ноги, схватила его руки, покрывала их поцелуями и, захлебываясь от слез повторяла:
— Отец! Отец!
Герцог де Борегар — это действительно был он — ласково поднял меня с колен, с глазами полными слез одну минуту смотрел он на меня, а затем крепко прижал меня к груди.
— Наконец-то! Дочь моя! — вскричал он с нежностью и с такой радостью, что я разразилась еще большими рыданиями, хотя в то же время я никогда не чувствовала себя счастливее.
Герцог преодолел свое волнение и подвел меня к креслу.
— Сядьте, мадемуазель, — сказал он кротко, — вы должны оправиться от этого, действительно, неожиданного сюрприза, который я сделал вам.
Он приказал удалиться моей кормилице и сел рядом. Несколько минут отец молча смотрел на меня. Лицо его было бледно; слезы медленно текли по его щекам, а он и не думал их скрывать.
— Как похожа она на мать! — прошептал он с глубоким вздохом.
Я с улыбкой смотрела на него; лицо его сделалось бледно и строго.
Увы! Это размышление, вместо того, чтобы послужить в мою пользу, только повредило мне: оно вновь пробудило в нем сожаление о понесенной им утрате и вновь возбудило в нем антипатию ко мне.
— Вы видите меня в первый раз, — начал он ледяным тоном. — Кто вам сказал, что я ваш отец?
— Мое сердце, — взволнованно отвечала я.
С минуту длилось молчание. Я дрожала как в лихорадке.
