Массимо д'Азельо - Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте
— Браво, дон Диего, славный удар, par notre Dame![23]
Обернувшись к сидевшему рядом французу, он добавил, улыбаясь:
— Grand meschef a ete que le taureau n eut pas sa cotte de maille: la rescousse eut ete pour lui.[24]
Паредес услышал эти слова, вспыхнул и промолвил про себя: — «Voto a Dios que he de saber si ese oerro frances tiene los dientes tan largos como sua lengua».[25]
Потом он подошел к Ламотту и сказал:
— Сколько золотых дукатов вам угодно будет заплатить, если я перерублю шею быка в кольчуге? Вы ведь не сможете перерубить ее даже без всякого прикрытия. Но речь тут не о дукатах — не хочу, чтобы думали, что Диего Паредес требует платы, как тореро. Речь идет только о чести. Посмотрим, сможете ли вы повторить мой удар так же удачно, как вы его высмеиваете.
Этот вызов пришелся Ламотту не слишком по душе, и он прикусил язык с досады, что сам на него напросился. В нем говорила не трусость, ибо он был благороден и смел; но так как ему никогда в жизни не приходилось сражаться с таким зверем, он просто не знал, как себя вести. Однако отступать было уже поздно: надо было решаться очертя голову, в присутствии множества зрителей. И он дерзко ответил:
— Для французского рыцаря, конечно, было бы не зазорно и отвергнуть поединок с быком, но пусть никто не скажет, что Ги де Ламотт по какой бы то ни было причине отказался обнажить меч. На арену! — И он поднялся, гневно бормоча сквозь зубы:
— Chien d'Espagnol, si je pouvais te tenir sur dix pieds ae bon terrain, au lieu de ta bete![26]
Он внимательно наблюдал за поединком и прекрасно понял, каким образом дону Гарсии удалось так счастливо нанести свой удар; мог ли он, молодой французский воин, усомниться в себе?
Услышав этот новый, столь необычный вызов, рыцари шумно поднялись со своих мест. Все заметили шум и движение на балконе Гонсало; известие о предстоящем состязании вскоре разнеслось по всему амфитеатру и было встречено с радостным одобрением. Правда, переходя из уст в уста, новость претерпевала удивительные изменения, тем более забавные, чем ниже было сословие людей, среди которых они возникали. Так как то место, где находилась Зораида, было всего дальше от балкона Гонсало, то новое сообщение прибыло сюда сразу с двух сторон и в особенно искаженном виде. И благодаря тому, что сидевшие подальше расспрашивали о новости своих соседей, по всему амфитеатру возникло такое волнообразное движение склоненных голов, что по направлению этой волны можно было проследить, как постепенно продвигается по амфитеатру новость. Дженнаро давно уже был на ногах и, вытянув шею, с нетерпением ожидал, когда что-нибудь дойдет и до него; он, так же как Зораида и их соседи, видел, как на балконе, где сидели рыцари и военачальники, произошла какая-то суматоха, как потом рыцари вышли на арену и разбрелись по ней; праздник был, по-видимому, прерван, второй бык не появлялся, и люди, так и не получая ответа, спрашивали друг друга: «Что случилось? Что произошло?» Наконец кто-то из сидевших рядом сказал:
— Сейчас начнется поединок между французами и итальянцами вот здесь, за этой загородкой.
— Ну да! — сказал другой. — Не видишь ты разве, что Фьерамоска сидит на балконе, как пригвожденный? Посмотри, как он разговаривает с дочкой Гонсало! Ясно ведь, что не о поединке он сейчас думает!
Зораида услышала эти слова и вздохнула.
К ним обернулся кто-то третий, с другой стороны.
— Говорят, что французский полководец вызвал на поединок Гонсало; кто из них убьет быка, про которого объявили, что он привезен из Карато, тот выиграет войну и станет властелином Неаполя.
Тем временем люди, хлопотавшие вокруг хлева, готовились выпустить нового быка. С одной стороны около хлева стоял Диего Гарсиа с мечом на плече; вокруг него теснились люди, говорившие все сразу и очень быстро, словно желая убедить его в чем-то; но на смелом лике Паредеса, возвышавшемся над всеми остальными, можно было даже издали прочесть непоколебимое решение выполнить то, что он обещал, хотя риск тут был громадный. Несколько поодаль стоял Ламотт в окружении французов, подбодрявших его призывами не посрамить их и себя.
В это время один из зрителей, занимавших нижние ступеньки амфитеатра, закончил разговор с Отравой, сидевшим рядом, и сказал, обращаясь к Дженнаро:
— Этот славный человек говорит, что синьоры поспорили, кто из них залпом осушит бокал греческого вина прямо на глазах у быка.
Многие засмеялись, но смех быстро утих, когда охранники, руководимые Фанфуллой, очистили площадь и на ней остался только неподвижный гигант испанец со своим огромным мечом на плече.
Зная, как трудно будет выйти с честью из этого второго поединка, ибо попытка перерубить шею быка, защищенную железной кольчугой, была даже для него, с его геркулесовой силой, предприятием по меньшей мере безрассудно смелым, дон Гарсиа запасся другим мечом, значительно более тяжелым, нежели первый, который он употреблял только при штурме или обороне крепостных валов. Он сбегал за ним домой и, приказав наточить его изрядно затупившееся лезвие, поспешно подкрепился тем, что случилось под рукой, запив все доброй флягой испанского вина. На все эти приготовления у него было достаточно времени, ибо немалое время и немалые усилия нужно затратить на то, чтобы обмотать шею быка железной кольчугой; кольчуга должна быть открыта впереди, насажена рукавами на рога, застегнута под шеей, а ворот ее должен падать быку на лоб. Тот, кто видел бои быков в наше время, знает, что с быком можно сделать все что угодно, если запереть его в темном месте и сдерживать с помощью накинутого на рога крепкого каната.
Под звуки труб и других музыкальных инструментов появился герольд, одетый в двухцветную желто-красную куртку, на спине и на груди которой был вышит герб Испании; он сделал своим жезлом знак, чтобы все замолкли, и громким голосом провозгласил:
— Именем католического короля Фердинанда, короля Кастилии, Леона, Гранады, западной Индии и проч. и проч., дон Гонсало Эрнандес де Кордова, маркиз Альменарес, командор, кавалер ордена Сант-Яго, военачальник и наместник его католического величества по сю сторону Фаро, запрещает всем присутствующим под страхом наказания веревкой или еще большего, какое ему будет угодно назначить, возгласами, криками, знаками или еще каким-нибудь способом мешать единоборству с быком в кольчуге, в которое вступает знаменитейший и славнейший рыцарь дон Диего Манрике де Лара, граф Паредес. Вновь прозвучали фанфары. Зрители всякого рода и звания — кто из благовоспитанности, понимая, что от одного лишнего шага быка может зависеть жизнь отважного испанца, кто из страха перед веревкой — застыли в таком глубоком молчании, что, когда стали открывать хлев, скрежет задвижки оказался единственным звуком, раздавшимся по всему заполненному людьми амфитеатру. Новый бык выбежал на арену не так стремительно как предыдущие. Он был меньше размером, короче в туловище, коренаст, черен и еще более дик. Остановившись в десяти шагах от дона Гарсии, он уставился на него, хлеща себя хвостом и взрывая песок. Его противник, подняв меч вверх, весь превратился в зрение, зная, что первый же неудачный удар может стать для него роковым. Наконец бык медленно сделал несколько шагов и вдруг, наклонив голову, с ревом бросился на Гарсию. Тот, думая срубить ему голову так же, как и первому, отскочил в сторону и с огромной силой нанес свой удар; но потому ли, что меч не попал на хребет быка, потому ли, что бык увернулся, но меч отскочил от кольчуги, бык обернулся и бросился на Гарсию с такой яростью, что испанец еле успел удержать его на расстоянии, упершись мечом в лоб животного, защищенный воротом кольчуги. И тут проявилась вся сила Паредеса. Выставив ногу вперед, сжимая обеими руками свой меч, упиравшийся рукоятью ему в грудь, а острием в лоб быка, он несколько мгновений удерживал животное на месте. Толстый и крепкий клинок выдержал испытание. Тело Паредеса так напряглось, что видно стало, как набухли и затрепетали мускулы на его ногах, особенно на ляжках, и вены на лбу и на шее; лицо его покраснело, потом побагровело, и он с такой склей закусил нижнюю губу, что подбородок его окрасился кровью. Бык, увидев, что этот путь к наступлению у него отрезан, отступил и, разбежавшись, снова, с еще большей яростью кинулся на противника. Гарсию лихорадило от стыда за свой промах; он бросил взгляд на балкон и мельком увидел лицо Ламотта, на губах которого играла насмешливая улыбка. Эта улыбка привела испанца в безудержную ярость и настолько прибавила ему силы, что он поднял свой меч так высоко, как мог, и обрушил на шею быка сокрушительный удар, который перерубил бы ее, будь она даже вылита из бронзы. Нанесенный в смятении чувств удар попал не прямо. Он, как соломинку, рассек один рог, кольчугу и позвонки и дошел до кожи подгрудка, на которой еще держалась голова, — и в это мгновение бык грохнулся на арену.
