Владимир Буртовой - Щит земли русской
Вот этих слов и боялся услышать посадник Самсон. Не успел Могута передохнуть от крика надрывного, как выступил он вперед, отстранил Чудина и сказал:
— Не в праве мы, люди, теперь судить Могуту. Дело необычное, надо решать его судьбу перед князем Владимиром.
— Отпусти Могуту, посадник Самсон! — вдруг выкрикнул кто-то из белгородцев. — Не со злым умыслом пошел он в чужую клеть — с голоду!
— Не о себе радел! — Могута узнал голос ратая Луки. — Отпусти его, посадник! Не бери грех на душу в такое время!
— Хватит варяжичу и Бажановой крови, — подхватил еще чей-то голос. Посадник Самсон, сцепив руки поверх широкого пояса, слушал, склонив голову, потом зычно проговорил:
— Знаю, люди, что Могута не о себе радел, когда шел на разбой! Потому и говорю вам — надо ждать княжьего слова. Что князь решит, то и будет. Пока же сведите Могуту в терем, держите под стражей.
Сморщил лицо недовольный Чудин и что-то ворчал за спиной, пока дружинники вели Могуту нижним ходом в темный чулан княжьего терема. Там спустились по крутым ступенькам в сырой погреб. На покрытой плесенью стене горел смоляной факел. Пахло гнилью и копотью. Под факелом стояла длинная узкая лавка — на такой не поспишь свободно.
— Вот здесь и пытай татя, Чудин, с кем и для кого он шел в Сигурдову клеть, — сказал посадник Самсон. — И есть ли еще кто в городе с разбойным умыслом проникнуть в чужие клети? Пытай крепко, здесь никто не услышит его смутных слов.
«Вон как оно дело обернулось, — ужаснулся Могута. — При людях побоялись спрос снимать, в глухой погреб укрыли! Запытает теперь Чудин меня, зарабатывая у волостелина помочные деньги за содействие в суде… — Могута в изнеможении привалился к сырым, скользким бревнам, повалившись на низкую лавку. — Зря ночью не вышел из клети с мечом! Лучше уж в сече было сгибнуть, чем быть проданным в неволю после телесных пыток от русичей же! — Но тут же укорил себя — С кем сечу-то хочешь вести? Разве Чудин выйдет сам против меня на судный поединок? Ему ли биться по древнему «закону поля»? Стражников пришлось бы убивать. Крепись, Могута, теперь самое страшное начнется…»
— Сегодня пытать не стану, — зло покривил бескровные губы княжий ябедьник. — В нем пока довольно силы боль снести. Пусть тать побудет без воды и корма, сговорчивее станет. Каленым железом дознаюсь, кто котомки должен был со двора принять. Убери свет отсюда, — распорядился Чудин, и молодой дружинник, покусывая губы, покорно выполнил его волю, снял со стены факел. Когда уходили, дружинник неприметно для Чудина и посадника Самсона выронил из-под платна изрядный кус печеного хлеба.
Закрылась дверь, погреб погрузился в затхлую тьму. Могута поднял хлеб и, бережно обдув невидимый мусор, спрятал кус на груди, потом нащупал лавку и сел, не решаясь прилечь на влажные доски.
— Худо вышло, — сокрушался он, раскачиваясь могучим телом. — Бажан погиб, Агафья сама не прокормится, неоткуда ей корма себе достать! А с нею и Крутояр помрет, света солнечного так и не увидит. Меня каленым железом до смерти запытают… Не поверит Чудин, что никого из белгородцев больше в сговоре не было, не поверит… И за отказ стать его закупом отомстит, как за оскорбление. Зря, выходит, шел в волостелинову клеть, совсем зря…
Он вдруг поднял голову, расправил поникшие плечи, будто сам на свой поступок посмотрел глазами тех белгородцев, которые, поди, и теперь все еще не ушли от княжьего подворья, ждут обнадеживающего слова от посадника.
— Поверят ли мне белгородцы, что не за мехами дорогими лез я в Сигурдову клеть, чтоб, продав их потом в Киеве, от посадника Самсона откупиться и вновь стать вольным ратаем? Должны поверить, потому как знают меня бескорыстного и не жадного на чужое! Ну и славно, что смерть приму не как тать лихой…
Могута вскочил, возбужденно заходил по земляному полу, отгоняя прочь мысли о том, что пройдет сколько-то времени — и погреб наполнится запахом каленого железа и горелого мяса. Его, Могуты, горелого тела…
В мертвом городище
А ныне уж молодцу
Кручина великая
И печаль немалая.
Былина «Молодец и река Смородина»Чарующе, чистым и теплым золотом блестело лунное отражение в ночном омуте, и это отражение сливалось с мягким светом луны на звездном небе.
Красив ночной омут — светлое и зовущее окно глянцевой воды среди кромешного мрака спящего леса. Ничто не закрывает от взора дивной его прелести. Только слева над омутом, будто голова гигантского лебедя на тонкой шее, повисла бурей надломленная ветка серебристой ивы, едва не касаясь недвижного зеркала воды. Звал человека омут, сверкая обманчивой чистотой и свежестью, звал к себе насладиться тишиной леса, игрой лунного света на прибрежных деревьях, на темных стеблях камыша и глади озера, затянутого уже по краям изумрудной тиной.
Но человек, едва лишь сквозь постолы почувствовал в траве прохладную воду, тут же поспешил отвернуть в сторону. Зачавкали, распугивая лягушек, тяжелые шаги, удаляясь прочь от озера, под непроницаемую темь ночных деревьев.
Двое не спали в этот поздний час в лесу близ озера: человек и филин. Человек уходил в лес, спасаясь и унося в сердце обиду на тех, с кем еще недавно жил бок о бок. Филин не спал потому, что был час охоты. Но человек вошел в его владения, треща валежником и распугивая юрких мышей. И теперь филин ухал сердито, тараща глаза в ожидании минуты, когда пришелец покинет обжитой им и отвоеванный у других филинов кусок леса. И крыльями в досаде взмахивал, будто подтолкнуть хотел человека в широкую спину.
Человек шел, припадая на левую ногу, длинными руками поминутно отводил в сторону встречные ветки невидимых во тьме деревьев. Не обращая внимания на беспокойного ночного разбойника, отныне зачисленный в разбойники сам, человек опирался о тяжелую сучковатую палку. Другого оружия при нем не было. Но вряд ли даже медведь — хозяин леса — отважился бы встать на пути огромного широкоплечего мужика с большой головой и длинными руками: не руки, а ветви могучего дуба.
Шел человек среди кромешной тьмы уснувшего леса, и думы у него были такие же бездонные и жуткие, как омут, оставшийся за спиной, и как беспросветно-темный лес впереди на склоне холма, у подножия которого он находился. И не было в этой темени просвета — даже отливающий теплом, живым золотом диск луны не разгонял, а словно бы сгущал ее.
Человек незряче обходил что-то на черном своем пути, через что-то, наткнувшись, перешагивал, продирался сквозь сплетения веток и коряг, хватавших его за одежду. Звезды стали меркнуть на сером предутреннем небе, и не одно междухолмье прошел человек, пока перед ним, как-то вдруг разом, не открылась лесная поляна.
