Константин Жемер - Висельник и Колесница
- Совсем забыл, – вскричал граф. – Вернер ведь тоже сложил голову под Малым Ярославцем. Верите, господа, в моей практике такое впервые, чтоб секундант следовал на тот свет прежде кого-то из дуэлянтов. Что сей факт может означать?
- Очевидно, дуэль наша, Фёдор, становится смертельно скучной для её участников, – заявил Максим и оглушительно чихнул. – Видишь, правду говорю.
- Ой, я тоже позабыл кое-что… – генерал заговорщицки подмигнул и добыл из-за пазухи небольшую баночку толстого синего стекла. – Медвежий жир. Матушка-покойница говаривала, нет на свете лучшего растирания при простуде… Чего это вы, господа? Разве я сказал нечто смешное?
****Время приближалось к полуночи, у входа в барак беспокойно слонялся Ильюшка, с одной стороны раздираемый чувством любви к хозяину, а с другой – робостью перед генералом Семёновым.
- Доложу я вам, господа, хорошо сидим! – меж тем вещал генерал. Он уже сгонял ординарца за выпивкой и совершенно не собирался покидать уютный барак.
Фёдор с Максимом беспокойно переглядывались: табор задерживается!
- А не поехать ли нам к цыганам? – будто прочитав мысли компаньонов, спросил Семёнов хмельным голосом.
- Какая замечательная мысль! – кивнул Толстой, а на удивленный взгляд Максима неопределенно пожал плечами. – Только сделаем это утром! Ночных вылазок с меня хватит! Заходите часов в девять, генерал! А сейчас – баиньки!
Управляться с Семёновым Толстой выучился мастерски, потому сумел выпроводить его превосходительство наружу и, в весьма смирном состоянии, передать на руки ординарцу, что дожидался подле солдатского костра.
- Едем сейчас! – крикнул Максим, как только граф вернулся. – Меня томят нехорошие предчувствия.
- Полно, mon colonel! Табор наверняка встал на ночлег. Неужели ты собираешься ворваться в шатёр и потревожить её сон? Что за дурные манеры? Да за такое и кнутом получить можно. Отправимся на рассвете, изволь к тому времени прийти в надлежащее состояние, чтоб не оскорблять даму беспрерывным чихом. Снадобий у тебя предостаточно.
Граф встал, отвесил церемонный поклон и отошёл в сторону, пропуская к полковнику денщика со жбаном кипятка.
Ночь не принесла успокоения. Оба влюблённых спали плохо и проснулись задолго до рассвета. Когда Американец заглянул к Крыжановскому, тот уже оделся и пил чай. Выглядел полковник вполне сносно.
- Я твоему гренадеру велел собираться! – сказал Толстой, поздоровавшись.
- Коренному? – спросил Максим. – Но зачем?
- На всякий случай. Вспомни про вчерашние предчувствия. Мне, кстати тоже не по себе.
Меньше, чем через четверть часа тронулись – ехали молча.
Дядька Леонтий, видимо, памятуя прошлую вылазку, в этот раз набил полный сидор[126] пуль, пороха и припасов.
Дорогу со всех сторон обступали изглоданные осенью деревья: лысые изогнутые стволы с раскинутыми ветвями походили на покосившиеся кресты, отбрасывая на светлое утро тяжелую сень.
Все кутались в шинели - околевшее сукно наждаком скребло кожу. Курволяйнен очень тихо жаловался на превратности судьбы, дядька Леонтий молчал, не отрывая глаз от дороги. Напряжение и скованность сквозили в каждом движении всадников.
Любовь корыстна и жадна!Покоя нас лишает,Все под себя гребет она –С ней Ад и в кущах Рая![127]
Грустно пропел Толстой ни с того, ни с сего. Максим недоуменно оглянулся на друга.
Лес поредел, тракт неожиданно раздался вширь, заставив компаньонов рвануть поводья на себя.
Цыганский обоз загораживал проезд. Длинный состав кибиток замер на секунду, чтоб тут же продолжить путь. Передний возница соскочил по нужде в кусты, прочие же для тепла попрятались за пологи. Так показалось…
…Справа что-то извернулось и заворчало, взгляды метнулись к канаве.
Медведица с перебитым хребтом скребла когтистой лапой тележное колесо и едва слышно скулила. Клочья шерсти, жухлая трава и комья грязи мешались коричневой массой в широкой кровоточащей ране. Полные боли глаза умирающей зверюги смотрели на людей с удивлением, мол, их-то она хотела видеть меньше всего!
Река Хроноса натолкнулась на плотину, возведенную самоуверенным, но храбрым строителем. Секундная заминка и запруду смыло, не оставив и щепы. Время понеслось еще стремительнее, чем прежде. Теперь цветастые платья цыган служили своего рода маяками, позволяя убедиться – не ушел никто! Одних настигли цельные выстрелы неизвестных стрелков, других – неотвратимые сабельные удары верховых. А что били именно с лошади, для Максима раскрылось почти тут же. Не нужно быть полицейским, чтоб заметить, что все тела поражены либо в голову, либо сильным ударом развалены от плеча до пояса.
Оторопь взяла компаньонов. Коренной за спиной громко выдохнул ругательство. В мгновение вылетев из седел, Толстой и Крыжановский понеслись к самой дальней кибитке, безошибочно распознав нужную. Все прочее утеряло остроту.
Мимо попадаются убитые цыгане, пару раз – серые плащи нападавших, из-под телеги выглядывают мёртвые руки, сжимающие безжалостно растоптанную скрипку. По всей прогалине – трупы лошадей, посеченные пулями. Выломанные оглобли тыкаются в ноги бегущим. Американец с трудом сохраняет равновесие, споткнувшись о вырванный шкворень, но боли не чувствует – бежит, не останавливаясь.
Вот оно! Яркий полог с заплатками отметается в сторону, но внутри никого, только солнечные лучи бьют через десяток крохотных дырок.
Максим отпрянул, огляделся кругом и охнул. Следом за кибитку заглянул и Толстой – в паре шагов лежал знахарь Лех Мруз. Могучий сабельный удар снёс старику верхнюю часть головы вместе с мозгами.
«Кто же он – страшный искусник, сотворивший сие?» – потрясённо подумал Максим.
- Что, старый шаман! – Проговорил Американец зло. – Надеюсь, теперь ты доволен! Как же, обвёл гажё вокруг пальца. Приезжайте в следующий раз, отвечу на все вопросы! Вот мы и приехали! Так чего же ты молчишь, провидец?
Крыжановский шумно дышал, и в ровных вздохах присутствовало едва ли не больше злости, чем в гневной речи Толстого.
В стороне от дороги поднялась человеческая фигура и направилась к ним. Американец выхватил пистоль, а Максим положил руку на рукоять сабли. Восставший походил на мертвеца, по голове из-под шапки текла густая кровь, ноги подкашивались, грозя в любой момент подломиться.
- Райе! Райе! – послышался хриплый зов.
Толстой, первым узнавший в раненом Виорела Акима, поморщился и мысленно возмутился божьему промыслу: «Это же надо?! Из стольких людей оставить жизнь именно сопернику в любви?! Будто одного полковника мало?!»
