Виктор Смирнов - Багровые ковыли
Но давить на слабого они умеют. Прекратили всякую помощь. Более того, не дают даже получить вооружение из старых русских запасов в Румынии, Польше и Восточной Турции.
Франция с ее изменчивым и капризным социалистическим руководством – это еще одна головная боль. В сущности, они, Русская армия[10], остаются один на один с гигантом – красной Москвой.
На рассвете главнокомандующий после бессонной ночи прилег на полчаса отдохнуть. Позволил себе снять высокие кавалерийские сапоги, так утомившие его ноги, подложил под голову кожаную затертую подушку. Прежде чем смежить веки, с удовольствием оглядел все помещение просторного салона, где проходили бесконечные совещания, а сейчас на миг воцарилась тишина. За стенкой на цыпочках проходили штабные, вполголоса бурчали о чем-то.
Петр Николаевич Врангель, истово верующий русский генерал с кровью скандинавов, любил во всем точность и аккуратность: в докладах, в одежде, в обстановке. Вообще говоря, он был семьянином, домоседом, выбравшим, увы, военную профессию, тогда как все остальные родственники подались в писатели и ученые. Даже в живописцы. Он очень любил свою жену Ольгу Михайловну, молодую красавицу, бывшую до замужества фрейлиной императрицы. Их свадьба состоялась незадолго до начала Великой войны. За пять лет их брака Ольга родила ему троих прекрасных детей – Елену, Петра и Наталью. И собирались завести еще одного, четвертого, несмотря на войну, переезды и лишения. И, наверно, потом и еще одного. Она была прекрасной женой и матерью. И оставалась страстной любовницей.
Петр Николаевич очень скучал без жены, каждый час, проведенный в разлуке, был ему горек, хотя он старался ничем не выдавать своих чувств: армия должна видеть, что он предан только ей. Воинство ревниво к полководцам, ничего не поделаешь.
Зачем он, окончив Екатерининский горный институт, стал держать испытание на звание корнета гвардии при Николаевском кавалерийском училище? Что толкнуло его? Он уже был инженером. Уехал бы в Бельгию, Данию или Швецию, там всюду родственники, служил бы, имел дом, спокойную семейную жизнь.
Господня воля. Христова чаша. Теперь надо испить чашу до дна. Сотни тысяч людей с надеждой смотрят на него. Крым заполонен бежавшими от большевиков. Эти старики, женщины, дети ведут полуголодную и наполненную страхом жизнь. «Петр, что значит камень, будь тверд…» Камень!.. Но он и политик, он и воин, он и утешитель. Как тут будешь камнем?
Слава богу, хоть за мать сердце не болит. Теперь она в Лондоне и, судя по редким письмам, чувствует себя неплохо. А ведь он уже попрощался было с нею, не думал, что ей удастся вырваться из большевистского плена. И что самое удивительное, руку к ее освобождению приложил не кто-нибудь, а сам Дзержинский. Зачем ему было это? Неужели так нужен был ему капитан Кольцов? Или те два пустопорожних генерала – Привольский и Тихонов? Они-то зачем Дзержинскому? С тех пор как их передали красным, ни об одном из них никаких сведений, никаких слухов. Значит, что-то другое. И тут, возможно Дзержинский его в чем-то переиграл…
Врангель поднялся с дивана в строго назначенное самому себе время. Не промедлив ни минуты. Тотчас вызвал к себе Шатилова, начальника штаба и давнего друга. Его беспокоила судьба десанта на Кубань. Он надеялся поднять казаков и взять Екатеринодар, сделать его своим вторым оплотом. Правда, небольшой десант на Дон, пробный, на который он очень надеялся, проведенный полковником Назаровым, провалился.
Собственно говоря, на Дону поднимать уже было некого. Те казаки, которые согласились идти «под Советы», отправились на польский фронт. А те, что сопротивлялись, были поголовно расстреляны. Часть Донской области Ленин отдал Украине, ослабляя казацкую вольницу.
Что-то будет на Кубани, крае своевольном и по отношению к красным, и по отношению к белым?
На окраине Мелитополя «Руссо-Балт» со Слащевым и его спутниками остановился. Несколько минут они сидели почти в обморочном изнеможении, оглушенные бешеной дорогой. Серая пыль, густо покрывшая одежду и лица, делала их похожими на давно забытые где-то в уголочке старые музейные манекены. Шофер, усатый немолодой казачий урядник в кожаной куртке, держался за простреленное ухо. Кровь стекала на его красный погон с двумя лычками и как будто подновляла цвет.
Возле села Торгаи, что под Нижними Серогозами, их обстрелял красный кавалерийский разъезд, но не догнал, утонул в клубах пыли, поднятой «Руссо-Балтом». До самого Мелитополя они мчались без остановки. И теперь стояли у какого-то обгоревшего мелитопольского кирпичного дома. За домом тускло зеленел сад, а над деревьями, высоко в небе, поставленный на железную опору, пустопорожне и бессмысленно вращался ветряк-водокачка.
Умылись у колодца с затхлой водой. «Юнкер Нечволодов» шаталась от усталости: почти четыре часа просидела словно на железном, вибрирующем грохоте. Ощущала, как потревоженный ребенок сучит ножками в глубине живота. «Не выкинуть бы». И все же нашла в себе силы перевязать урядника и заняться Слащевым.
Яков Александрович был совсем плох. Пришлось уложить его на траву, задрать гимнастерку, сменить тампоны на сочащейся возле пупка фистуле. «Хороши мы оба, – подумала Нина Нечволодова. – Битый битого везет…»
Еще недавно была она дворяночкой-гимназисткой из добропорядочной военной семьи. А сейчас – фронтовая баба. Плечо еще чувствовало отдачу. Три обоймы расстреляла она по красным, когда уходили от погони.
Увидела оторванную пуговицу на вороте у Якова Александровича. Генерал во время стычки с красным разъездом помогал пулеметчику-льюисисту.
– Ваше превосходительство, – так обращалась она к мужу на людях, – надобно пришить.
– Пустое, – прошептал Слащев, сидя на траве. – А вот мочи нет что-то.
Она поняла. Ему нужно быть на докладе у главнокомандующего подтянутым, свежим и воодушевленным. На ранения и дизентерию генералы не ссылаются. Сам Слащев офицерам, жалующимся на болезни и раны, ставил в пример осетина-рубаку Бабиева, начальника Кубанской дивизии. Девятнадцать ранений, без руки, одна нога короче другой на вершок. А скачет в первых рядах своих кавалеристов.
В них, последних воинах Российской империи, было по девять жизней, как у кошек.
Она закатала рукав генеральской рубахи и вколола два кубика морфина в предплечье, чуть ниже старого осколочного шрама. Пока пришивала к мундиру пуговицу – правда, не форменную, а какую нашла, – Слащев ожил. Заблестели глаза, в нем появилась решимость. Нина отвернулась, чтобы скрыть слезы. Она боялась этого наркотического опьянения, чуяла в нем беду. Несколько месяцев она удерживала своего генерал от этого пристрастия, даже научилась заговаривать боль по ночам, вспомнив годы детства и бормотание старой няни у постелей маленьких Нечволодовых.
