Константин Бадигин - Корсары Ивана Грозного
Но игра не состоялась. Королю пришлось принять папского посла кардинала Коммендони.
Кардинал торжественно поздравил Сигизмунда с объединением польской короны и Литовского княжества, а затем стал тонко поучать его, указывая на недостатки в правлении, на ослабевшую в Польше римскую церковь, на падение нравов в государстве… В конце своих наставлений он обрушился на польских вельмож.
— Они совсем не похожи на своих предков, ваше величество, — говорил он, вздыхая. — Не на пирах за столом предки нынешних сенаторов расширяли границы государства, а подвигами воинскими, сидя на конях. Они спорили не о том, кто больше выпьет вина, а о том, кто превзойдет других на поле брани…
Король слушал и не слушал, еле сдерживая зевоту.
Глава семнадцатая. РУЛЬ КОРАБЛЮ ДОРОГУ ПРАВИТ
Ивану Михайловичу Висковатому не спалось. Конец июня в Москве был жарким. От утра и до вечера над городом висело густое облако пыли, поднятое колесами повозок и лошадиными копытами. По ночам дышать было нечем. Многие, спасаясь от духоты, спали в садах под открытым небом.
Ворочаясь в жаркой постели, Иван Михайлович не мог уснуть. Его терзали беспокойные мысли о судьбах Русского государства. Ослабленная внутренними раздорами, Москва все меньше и меньше сил могла противопоставить окружавшим ее врагам. Устрашала попытка польского правительства объединить Польшу и Литву в единое государство. «Жигимонд рвется к Новгороду, — думал Висковатый. — Ливония, а затем Новгород. Король хочет отрезать Россию от западных стран и заставить ее снова вариться в собственном соку…»
Неясные предчувствия сжимали сердце. Что-то должно произойти.
Обдумав все, дьяк решил, что продолжать Ливонскую войну опасно и бесполезно. «Швеция из врага стала другом Польши, — думал он. — Дания вот-вот заключит мир со Швецией». Единственным козырем оставался принц Магнус, брат датского короля. С ним велись переговоры. Если Магнус согласится стать королем Ливонии и подручником царя Ивана, отношения с Данией останутся по-прежнему хорошие. Если нет, Дания присоединится к морским державам, препятствующим нарвскому плаванию. В этом случае война будет тяжела и неблагоприятна для России. «Я уверен, Магнус согласится, — думал Висковатый, — в кармане у него нет ни копейки».
Иван Михайлович встал с постели, распахнул окно, налил из кувшина квасу, выпил, прошелся взад и вперед по комнате.
«И, как назло, — продолжал он размышлять, — на юге сгустились грозовые тучи. Чем кончится турецкий поход на Астрахань, знает один бог. Султан Селим расчищает себе путь в Персию… Только смерть короля Жигимонда сможет развязать нам руки. Ах, если бы так случилось! Из Польши сообщали много раз о близкой его кончине. Но ведь он может жить еще много лет!..»
Промаявшись в тревожных мыслях всю ночь, канцлер встал еще до восхода солнца и, одевшись, потребовал коня. Вместе с верным слугой Митяем они спустились с пригорка к низкому песчаному берегу реки Москвы. Иван Михайлович смыл липкий пот, освежился в прозрачной, прохладной воде. Через час Висковатый был в Кремле у дверей своего приказа — высокого бревенчатого дома, стоявшего напротив царского дворца. Государя в Москве не было, он жил в Александровой слободе, и дьяк чувствовал себя свободнее. Когда царь находился в Москве, бояре и думные дьяки съезжались во дворец сразу же по восходу солнца. Во дворце вельможи часами дожидались в приемной царского вызова. К обедне шли вместе с государем и только из церкви возвращались домой. С первым ударом церковных колоколов к вечерне все снова собирались в государевых палатах и оставались там еще часа два или три. Другими словами, времени на работу оставалось мало, приходилось задерживаться в приказах допоздна.
Думного дьяка Висковатого иноземцы недаром называли канцлером Русского государства. Пожалованный царем Иваном в 1561 году хранителем государственной печати, он по-прежнему оставался во главе внешней политики. Хранитель печати — высокая должность. Он был самым близким к царю человеком. И царь Иван говорил, что он любит его, как самого себя. Свою верность царской семье Иван Михайлович доказал в тяжкое время, пятнадцать лет тому назад. Царь Иван был болен, и престол под ним шатался. В ожидании смерти царь назначил наследником сына — младенца Дмитрия. Вельможи колебались, многие желали видеть царем князя Владимира Старицкого и не хотели присягать «пеленочнику».
Иван Висковатый первый принял присягу царственному младенцу и держал крест, на котором клялись бояре и князья. Он рисковал многим. Если бы сторонники Старицкого одержали верх, ему бы головы не сносить.
По характеру Висковатый крут и упрям. Он всегда говорил, что думал, даже царю Ивану, а на это решался далеко не всякий.
Иногда при приеме иноземных послов Иван Михайлович говорил речь от имени царя. Он готовил все бумаги, носившие царскую печать. Царь обращался к нему за советом по всем делам государства.
В течение многих лет дьяк решительно отстаивал войну за Ливонию, за обладание морским побережьем и считал необходимым для России вести независимую политику, подчиненную национальным интересам.
У многих на памяти был отказ Ивана Висковатого ходить «за кресты». Участие в крестных ходах, отнимавших много времени, было обязательным для всех думных и дворовых людей. Глядя на Висковатого, стали отказываться, ссылаясь на дела, и другие. Царь Иван, несмотря на жалобы духовенства, не стал вмешиваться…
Не очень-то признавал Иван Михайлович необходимость церковных постов. «Не ест мяса в понедельник боярин, а на винопитии сидит целый день, — говорил он друзьям. — А лишнее винопитие причина всякому злу. От мясоедения ничего такого не бывает».
Первым пришел в приказ к Висковатому дьяк земского двора Иван Мятелев, ведающий надзором за порядками в столице.
Заразная, прилипчивая болезнь гуляла по московским областям. В лето она еще больше усилилась. Вокруг Москвы стояли заставы. Стрельцам был отдан строгий приказ никого не пускать в столицу.
— На Тверской улице двое умерли и у Кузнецкого моста двое, — бубнил Иван Мятелев. — И больные есть. Во всех домах, где занедужили, я велел двери гвоздями забить. У домов стражу поставил.
— Сколько домов с больными?
— Восемь, Иван Михайлович, — один на Варварке, один на Никольской…
— Не надоть, — поднял руку Висковатый, — все равно не упомню. А вот скажи-ка, Иван Яковлевич, тебе хворого приходилось видеть?
— Приходилось, не без этого.
— Знаменье есть ли на человеке?.. Постой, сначала скажи, с чего болезнь начинается.
