Командир Гуляй-Поля - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Они за это ответят, я обещаю!
– Не надо. – Аршинов-Марин сделал вялый жест рукой. – Единственное что – они не помочились сюда. Это действительно подопечные Нестора Ивановича Махно?
– Да вы что! Даже думать не могите, что это батькины люди. Они к батьке имеют такое же отношение, как мы с вами к семье сухорукого кайзера. А может быть, даже еще меньшее. Это – Ермократьев. Когда-то батька вызволил его из беды, а потом он от Нестора Ивановича отделился…
Остаток ночи, – а точнее, утренние затяжные сумерки, – провели они в холодном, посеченном осколками – недавно около него разорвался снаряд, – домике на железнодорожном переезде, а когда рассвело окончательно и выглянуло солнце – отправились дальше.
Махно встретил Аршинова-Марина с великим почтением, лицо у батьки сделалось благоговейным: увидев гостя, он с радостным ребячьим вскриком кинулся к нему, подбежав, в широком обхвате выбросил перед собою руки, словно бы собирался обнять не только Аршинова– Марина, но и все Гуляй-Поле, и рухнул на колени.
Те, кто видел эту сцену, даже побледнели: Махно и на коленях?
А у батьки на глазах проступили слезы.
– Учитель, – прошептал он благодарно, – Петр Андреевич… Вы здесь! Как добрались до столицы украинской анархии?
– Почему только украинской, Нестор? – пробовал отшутиться Аршинов-Марин. – Анархии всероссийской, всеевропейской, вселенской… Сюда, насколько мне известно, нацелились не только российские анархисты.
– Главное, здесь вы, учитель!
– Я – дело десятое, – заскромничал Аршинов-Марин.
– Как доехали? – вновь задал вопрос Махно.
– Без особых приключений, – Аршинов-Марин с виноватым видом развел руки в стороны, вытащил из-под мышки портфель, поставил его у ног. В лице его что-то смятенно дрогнуло, губы опустились, придав лицу странное брезгливое и одновременно обиженное выражение, Аршинов-Марин отвел глаза в сторону. – Без особых…
Махно понял: в дороге что-то произошло, насупился, верхняя губа у него нависла над нижней, он поискал глазами Пантюшку Каретникова.
– Слухай, Пантелей, твоя жена вроде бы этим поездом должна была вернуться… Вернулась?
– Вернулась.
– Ну-ка, призови ее ко мне.
Пантюшка молча вышел из комнаты, а Махно, улыбаясь широко, обхватил Аршинова-Марина за плечи.
– Вот вы и дома, Петр Андреевич!
Тот, соглашаясь с хозяином, покивал со смущенным видом, хотя домом его, как подлинного анархиста, была вся Вселенная, от Москвы до Рио-де-Жанейро. Любое место, где имелся хотя бы один анархист, Аршинов-Марин считал своим домом.
– Вы, наверное, проголодались с дороги? – спросил у гостя Махно.
– Нет-нет, не тревожься, Нестор… Я сыт.
– Я уже послал нарочного к Гале, на хату, она готовит праздничный обед, скоро пойдем ко мне.
В ответ Аршинов-Марин в умоляющем движения поднял обе руки.
– Не надо бы ничего праздничного, Нестор… Анархисты не любят праздничных обедов.
– Вы, Петр Андреевич, еще никогда не пробовали борща с чесночными пампушками, который умеет готовить моя Галя. Один раз попробуете – до самой смерти помнить будете!
– Ты что, Нестор, женился? – неожиданно спросил Аршинов-Марин деловым тоном.
– Да, подвернулась славная дивчина… правда, дюже норовистая.
– И к попу в церковь ходил?
– Ни в коем разе!
– Тогда что же… Расписался в амбарной книге, которую завели Советы? Они теперь браки регистрируют в амбарных книгах.
– Как можно? Я же – анархист! Анархисту достаточно сказать женщине несколько слов, и она становится его женой. Только так и никак иначе.
– Правильно, Нестор! – одобрил своего ученика Аршинов-Марин. – Браки совершаются на небесах, а Советы на роль небес никак не тянут.
Когда в комнате появилась Феня Гаенко, Махно тронул учителя за плечо:
– Извините, учитель, я на минуту… Разговор, как в таких разах высказываются буржуи, конфиденс. Я хочу кое-что узнать.
Феня приветливо кивнула Аршинову-Марину:
– Попутчик!
– Это, учитель, наша лучшая разведчица, – сказал Махно.
– Мы ехали в одном вагоне, но я не знал, что она… разведчица, – растерянно произнес Аршинов-Марин.
– Ладно, Феня, пойдем пошушукаемся в соседней комнате, – Махно полуобнял Феню за плечи, – расскажешь мне с глазу на глаз, что произошло.
Когда Махно вернулся, лицо у него было серым, кулаки плотно сжаты:
– Ну, Ермократьев! – проговорил он сквозь зубы. – Ну… Устрою я тебе жизнь со свинцовыми варениками. Будешь знать…
– Не надо, Нестор, – мягко, расстроенным голосом попросил Аршинов-Марин, – прошу тебя…
– Надо! – На шее Махно буграми напряглись жилы. – Поднимай, Пантюшка, мою сотню. – Махно уже забыл и про обед, и про обещанный борщ с чесночными пампушками, и про то, что Галя готовится: жажда наказать зло – тем более зло, творимое от его имени, оказалась сильнее всего остального. – Учитель, поедете с нами? – спросил он у Аршинова-Марина.
– Поеду, – ответил тот, полагая, что будет полезен батьке и вообще, если понадобится, удержит Махно от безрассудных действий. Не то ведь у Нестора даже губы белыми сделались. Белыми с фиолетовым налетом.
– Учителя – на тачанку! – скомандовал Махно. – Нечего ему зад в седле бить.
Учитель оценил деликатность ученика: Аршинов-Марин вообще никогда не ездил в седле. Даже не сидел. Видел только под казаками, да на картинках. Еще в музее в Париже.
– Вперед! – скомандовал Махно. – На хутор к Ермократьеву!
В седло батька взлетел лихо, будто птица. Аршинов-Марин позавидовал этой легкости.
Затряслась, зачавкала под тачанкой сырая земля, Аршинов-Марин испуганно покосился на пулемет «максим», снятый с тележки и прикрученный проволокой к толстой старой доске, пулемет грозно растопырил в обе стороны деревянные рукояти.
Рядом с Аршиновым-Мариным, свесив ноги по другую сторону тачанки, сидел низкорослый хлопец с цепким взглядом – адъютант батьки, косил на гостя любопытными глазами. Аршинов-Марин хотел задать ему вопрос насчет пулемета, но смолчал – справедливо посчитал, что любой вопрос насчет оружия будет глупым, и этот паренек поймет, что приезжий просто недостоин почетного звания учителя и вообще того уважения, которое ему выказывает батька, и тогда все – его визит в «страну Махновию» этим и закончится… А из «пулеметных» объяснений Аршинов-Марин все равно ничего не поймет.
Аршинов-Марин постарался придать своему лицу такое же лихое, независимое выражение, как и этот хлопец.
В ушах свистел ветер, воздух туго бил в лицо, из глаз выдавливал слезы. Возница тачанки весело гикал, щелкал кнутом, двойка коней – упитанных, одинаковой вороной масти, – неслась так, что земля только кренилась, заваливаясь то в одну сторону, то в другую, Аршинову-Марину иногда начинало казаться, что тачанка летит по воздуху, почти не касаясь колесами степной дороги…
До ермократьевского хутора долетели на удивление быстро. А ведь на эту дорогу Аршинов-Марин вместе со своей симпатичной спутницей потратили едва ли не целый день…
У хутора тачанка развернулась, взяла под пулеметный прицел дом Ермократьева, Махно не останавливаясь, с ходу перемахнул через высокий плетень, окружавший двор.
Следом за ним плетень перемахнуло еще несколько конников.
На крыльцо выскочил Ермократьев в наспех накинутом на плечи кителе. Из-под кителя выглядывала чистая нижняя рубаха, в распахе виднелся также нацепленный на толстую суровую нитку образок.
– Ермократьев, ты чего, никак веришь в Бога? – удивился батька.
– Верю.
– Сомневаюсь я в этом… – Махно покачал головой.
Ермократьев, уходя от разговора, сделал обеими руками приглашающее движение в сторону двери.
– Прошу в
