Зиновий Давыдов - Беруны.
Но Асатий не мог того рассказать Тимофеичу про Индийскую землю, хоть был он и главный слоновщик. Он в той земле не бывал и делу своему научился в детстве у себя же на родине, в Персии. Асатий больше вздыхал, молчал и молча, как кофе, тянул свою водку. А с вечерней звездой отправлялся к себе. И беруны шли к себе в чулан при медвежьем остроге.
Тогда из дальнего домика выходил кривой солдат Евмен Марадуй, участник боев при Бендерах и Хотине, где в войну 1739 года сшиблись армии турецкого султана и русской императрицы. Солдат глядел теперь только единственным глазом, но помнил ад, когда горела земля, и дым, который пускали турки по подожженной степи. Слепотою, удушьем и смертельною жаждою отравлен был Измайловский батальон, шедший вперед по горячей золе. Евмен Марадуй вернулся в Петербург с ожогами на ногах и помутневшим от дыма и копоти глазом. И тогда же, ещё при жизни императрицы Анны, был он приставлен к отхожему домику на зверовом дворе. Окривевший солдат стал проситься обратно на родину, на Украину, и всё ждал, что выйдет ему чистая отставка. Но умерла императрица Анна, отцарствовал младенец Иоанн, и ныне Елисавета Петровна восседает на царском престоле, а солдату никак не вернуться в родную сторонку.
Евмен Марадуй и в ночное время меж загонов и клеток дорогу к куфе находил без ошибки, хоть был он крив и глядел на свет одним только глазом. Солдат, столько лет понапрасну прождавший отставки, добирался до куфы, черпал ковшиком водку и лил её внутрь, запрокинув голову и не глотая. И кривой его глаз был мутен и светел, как белые ночи, к которым за весь солдатский свой век не мог привыкнуть Евмен Марадуй. Они проходили в бессоннице, в костоломе, в тяжелом духе отхожего места, к которому с давних лет был приставлен солдат, желавший вернуться к городу Чигирину, в родную свою деревню. И когда ковшиком зачерпнуть из куфы уже было невозможно, пьяный солдат разувался и лез в куфу и там по-собачьи лакал остававшуюся на дне водку. Солдату становилось после этого весело в куфе, он валился там набок и затягивал хрипло:
Ой, не плачьте, не журитесь,В тугу не вдавайтесь.
И в ответ на солдатово пение поднимался тут гогот, и лай, и шипенье, и кашель, и смех по клеткам, в загородках, амбарах, теплицах – по всему зверовому двору.
XI. ХИБАРКА В ИНЖЕНЕРНОМ БАТАЛЬОНЕ
И тогда испуганно жалась к плетням женщина, возвращавшаяся в надвинутой на лицо епанёчке[64] по пустынным улицам спящей столицы. Это была жена фаготиста, который дул в это время на какой-то чухонской свадьбе в трубу. Жена фаготиста перепугалась до смерти, заслышав многоголосый хор разбуженного пьяным Марадуем зверья. Но звери, прокричав в белую петербургскую ночь, сразу умолкли, после того как солдат оборвал свою песню.
У Марадуя была теперь другая забота: ему надо было выбраться из куфы, куда он так неосторожно забрался, и добрести к своему домику за оленьим загоном. Но перелезть через высокий борт куфы не мог уже пьяный солдат. Он пополз на четвереньках вдоль бортов куфы, но она была кругла, как кольцо, и похоже было, что сухопутный солдат вписался в морскую службу и поплыл теперь кругом света, чтобы с другого бока вернуться на прежнее место. Солдат даром что был крив и давно просил отставки, а шел, видно, на всех парусах и при добром ветре. Он вмиг сделал с десяток полных концов и, не находя щели, через которую мог бы выбраться на вольный воздух, стал приставать и сбавил жару. Выбившись наконец вовсе из сил, он заснул в слоновой куфе крепким сном, густым и темным, как летние ночи на его солдатской родине, под городом Чигирином.
В тесных своих застенках, стоя, сидя, лежа, опять западало в дремоту полоненное зверье, взбуженное пьяным солдатовым пением. Спал страус в заклети, и снова прилипла к насесту индийская птица гукук. Обезьяны, слоны и хивинцы-слоновщики – все спали в закутах; спали беруны в медвежьем остроге. Казалось, не спал никогда один только заяц. Он дрожал, как лист на осеннем ветру, и кричал иногда. Плачем подкидыша шел его голос к литейным дворам, за речку Фонтанку, в белую ночь. И так жалостлив был этот крик, что Настасья, не ложившаяся в эту ночь, вздрагивала в своей хибарке за третьим литейным двором.
Настасья, бывшая Степанова жена, а ныне жена Михайла Неелова, архитекторского сержанта, гладила всю ночь бельё медным начищенным утюгом и складывала его в дорожный сундук вместе с прочим немудрым сержантовым барахлишком. Сержант ещё спал на козлах за дощатой перегородкой, а Настасья укладывала в сундук его бритвы, и запасный парик, и банку с мукой, которою пудрил парик свой сержант, отправляясь на службу.
Настасья торопилась с укладкой, потому что на рассвете они выступали вместе со всем инженерным батальоном, чтобы идти походом в украинскую степь, где сооружалась новая крепость.
Днем Настасья из-за щепки и тряпки разбранилась с женой батальонного кузнеца, ядовитой язвой, которая, притихнув после перепалки, стала рассказывать, что на зверовом дворе обретаются какие-то беруны, колдуны-оборотни, потому что могут они обернуться чем угодно. И неожиданно кончила тем, что и она-де, Настасья, ведьма того же берунова племени.
Настасья, не думая ни о чём, прислушивалась к заячьему крику, в котором звенела обида. Но заяц на рассвете умолк, и тогда же за дощатою стенкою проснулся сержант. Батальонные конюхи под трели горниста выводили лошадей из конюшен. Настасья укладывала последнее белье.
XII. ЖЕНА ФАГОТИСТА ПРИХОДИТ НА ЗВЕРОВОЙ ДВОР
На рассвете притащился домой фаготист Фридрих, продувший где-то на болоте за Гостиным двором в свой фагот с зари до зари. Фридрих прошел в незапертую калитку мимо спавшего в будке солдата, по темным лестницам и переходам добрался до своего чердака и здесь просунутою в дверь щепкою откинул дверной крючок.
Жена фаготиста, испуганная ночным переполохом на зверовом дворе, спала теперь под стеганым одеялом на своей деревянной некрашеной кровати. Тощий фаготист быстро скинул с себя свой музыкантский кафтан и всю остальную свою одежонку, обвязал плешивую голову зеленым платком и, юркнув в свою перину, на навороченную здесь рвань, свернулся в клубок. И тут фаготист перестал быть фаготистом и наигрывал уже на флейте, выводя носом такие рулады, какие на фаготе ему никак не давались.
Проснувшийся в клетке дрозд начал ему вторить, так что на два голоса пошла у них работа. Жена фаготиста оставалась сама по себе. Она храпела густо, контрабасом, и только мешала дуэту фаготиста с дроздом.
Уже и солнце стояло высоко в небе и било каскадом в покойчик фаготиста сквозь слуховое окно. Уже и придворные актеры вышли за ворота и всею ватагою пошли по направлению к Оперному дому вместе со своим капельмейстером Арайей и Варфоломеем Тарсием, историческим живописцем. Девка Агапегошка прогуливала по двору кота на веревке. Карлица Аннушка и Наташа грелись на солнышке, глядя, как бегает по выступам и карнизам ученик кровельного дела Николай Капушкин. И только тогда, когда в двенадцать часов грянул выстрел с Петропавловской крепости, контрабас умолк, и жена фаготиста открыла глаза.
