Альберто Васкес-Фигероа - Харагуа
— Вот и я, сеньор, — сказал он. — Как всегда к вашим услугам и снова готов предложить вам все, чем располагаю.
Вице-король, чье зрение с каждым днем ухудшалось всё сильнее, а память постоянно блуждала в далеком прошлом, попытался встать с постели, куда его уложила подагра, но приступ нестерпимой боли заставил его снова лечь.
— Кто ты такой? — спросил он наконец.
— Диего де Сальседо, больше известный как Мыловар, — ответил тот, нисколько не обиженный, что его не узнали. — Тот, кто обязан вам всем, и теперь я пришел, чтобы вернуть долг.
Адмирал, казалось, пытался примириться с существованием человека, умеющего быть благодарным, и после долгого молчания, которое никто не решился нарушить, хрипло пробормотал:
— Как забавно, что человеку, раздавшему страны и состояния и не получившему ничего взамен, приходит на помощь тот, кому он предложил одну лишь возможность честно зарабатывать на жизнь. Поднимись! — добавил он. — И сядь рядом со мной.
— Ни за что на свете, сеньор! — возразил обескураженный Мыловар. — Я прекрасно знаю свое место.
— Твое место — здесь, в моем сердце, среди полудюжины самых дорогих мне людей, — адмирал снова закашлялся; казалось, с каждым приступом кашля жизнь безнадежно уходит из его истощенного тела. Когда же адмиралу удалось наконец немного прийти в себя, он устало продолжил: — Сейчас, когда я вижу тебя, прибывшего к нам на помощь, я чувствую себя намного счастливее, чем в тот день, когда меня провозгласили губернатором под звуки фанфар и барабанов.
Вот такая история произошла с одним из самых серых и неприметных людей того времени — скрягой, который ни разу не подал нищему медного гроша и не дал ему даже куска мыла, чтобы смыть грязь. Никому так и не удалось узнать, почему он совершил столь великодушный поступок, столь несвойственный его натуре.
По возвращении в Санто-Доминго Сальседо решительно отказался взять у адмирала деньги на возмещение расходов; отказался он также от титулов и привилегий. Более того, в скором времени он продал свое дело, приносившее хорошую прибыль, и вновь сделался тем же серым и безликим человеком, каким был всегда. До сих пор не известно, окончил ли он свои дни на острове или вернулся в Испанию.
Возможно, умение быть благодарным было его единственной добродетелью, а может, он просто покупал себе место в истории, но каковы бы ни были его мотивы, их оказалось достаточно, и больше он никогда не упоминал о своем поступке, который считал справедливым.
Путешествие на Эспаньолу по неспокойному морю и при встречном ветре оказалось тяжелым и заняло три недели — то же расстояние Сьенфуэгос преодолел за восемь дней. Но по прибытию в столицу адмирал с удивлением обнаружил, что губернатор Овандо, так его оскорбивший, принимает гостя с распростертыми объятьями и положенными вице-королю почестями.
Они пообедали вместе с молодым и полным энтузиазма Эрнаном Кортесом, которому удалось завоевать привязанность и доверие со стороны дяди. Обед был особенным — казалось, все присутствующие понимали, что это последний официальный прием человека, изменившего представления о мире и его границах.
У вице-короля не было аппетита, он лишь поковырялся в своей тарелке и изредка обращал внимание на разговор двух других.
Позже, протянув ноги к погасшему камину, чтобы облегчить боль, адмирал посмотрел на спутников и тихим голосом, словно говорил с самим собой, сказал:
— Всё происходит, как предначертано, и нет причин просить объяснений и портить отношения. Я пересек океан, потому что так повелел Господь и провозгласил это через своих пророков, как будет происходить и впредь. — Он замолчал, словно подбирая подходящие слова, и наконец добавил тем же тоном: — Господь оказал мне самую большую честь, которую мог оказать человеку, дал возможность расширить границы планеты, что сам же и установил, но чтобы не быть слишком несправедливым к остальным смертным, послал мне и ужасные страдания, а я принял их с той же легкостью, как принял славу. Моя жизнь была самой удивительной, какая может выпасть на долю человека, и за это я благодарю всех, кто был ее частью, хорошей или плохой, они закалили ее, как сталь, погружая то в холод, то в тепло и изо всех сил колотя. — Он глубоко вздохнул. — Благодаря им я забрался так далеко, хотя теперь чувствую себя таким усталым.
Очевидно, годы и унижения сделали Колумба более человечным, хотя его главными недостатками всегда были непомерная гордость и высокомерие, но перешагнув пятидесятилетний рубеж, адмирал стал более реалистично смотреть на жизнь, и даже как будто осознавал, что крушение его кораблей на берегах Ямайки означало окончательное крушение всех его честолюбивых планов.
Он и так был уже мертв и прекрасно это знал.
Еще два долгих года его истерзанное тело будет бродить по кастильской земле, и тому, кто предпочел бы умереть во время дальних странствий, едва хватило сил, чтобы попытаться спасти хоть что-либо для своих детей, чья судьба, как потомков исключительного человека, уже была предопределена.
Уже глубокой ночью молодой Эрнан Кортес, который все это время восхищенно взирал на Колумба с открытым ртом, не решаясь поверить, что видит перед собой самого адмирала, все же не смог сдержать любопытства и робко спросил:
— Вы не могли бы ответить на один вопрос, ваше превосходительство?
— Говори, сынок.
— За эти годы вы перенесли столько страданий и невзгод. Что оказалось для вас самым непереносимым?
Его превосходительство дон Христофор Колумб, адмирал моря-океана и вице-король Индий глубоко задумался — так глубоко, будто пытался вспомнить каждую минуту из прожитых пятидесяти лет и все бесконечные передряги, в которых побывал за эти годы. Наконец, он кивнул самому себе, словно нашел верный ответ, и произнес одно лишь слово:
— Комары.
— Как вы сказали? — растерянно пробормотал будущий первооткрыватель Мексики, решив, что ослышался.
— Я сказал: комары, — повторил тот. — И можете мне поверить, чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что именно они оказались самым невыносимым из моих страданий.
— Комары? — недоверчиво переспросил Эрнан Кортес. — Что за бред?
— Что значит «бред»? — как ни в чем не бывало переспросил Колумб. — Если бы вы побывали в том месте, которое я окрестил Москитовым берегом, вы бы меня поняли. Представьте, что вас осаждают мириады этих невыносимых тварей; уже одним своим жужжанием они сводят вас с ума, не говоря уже о том, что причиняют страшную боль укусами, ваше тело раздувается и горит. Ночи напролет они не дают вам спать. Так что, думаю, вы можете представить, что я пережил на Ямайке за этот год, — он горько улыбнулся, вспомнив те нелегкие времена. — Человек способен многое вынести, при том условии, что его хотя бы на время оставят в покое. Но если нельзя ни на минуту сомкнуть глаз, а в ушах день и ночь стоит это неотвязное жужжание — клянусь, вы будете со слезами умолять, чтобы у вас вырвали сердце, лишь бы дали часок спокойно поспать.
