Александр Дюма - Сорок пять
«Решительно, разобраться в этом нет никакой возможности», – подумал Шико, пытливо разглядывая толпу и соседние дома.
Все обитатели домов высыпали к окнам, на пороги или же смешивались с теми, кто стоял у его двери.
Все окна и двери «Меча гордого рыцаря» заняты были самим мэтром Фурнишоном, его женой и всеми чадами и домочадцами сорока пяти – их женами, детьми и слугами.
Лишь дом напротив был сумрачен и нем, как могила.
Шико все еще искал глазами решения этой таинственной загадки, как вдруг ему почудилось, что под навесом своего же дома, через щели в настиле балкона, он видит человека, закутанного в темный плащ, видит его черную шляпу с красным пером, длинную шпагу: человек этот, думая, что его никто не видит, пожирал глазами дом напротив, безлюдный, немой, мертвый дом.
Время от времени дирижер покидал свой пост, подходил к этому человеку и тихонько переговаривался с ним.
Шико сразу догадался, что тут-то и была вся суть происходящего и что за этой черной шляпой скрыто лицо знатного дворянина.
Тотчас же все внимание его обратилось на этого человека. Ему легко было наблюдать: сидя у самых перил балкона, он мог видеть все, что делалось на улице и под навесом. Поэтому ему удалось проследить за всеми движениями таинственного незнакомца: тот при первой же неосторожности обязательно показал бы Шико свое лицо.
Внезапно, когда Шико был еще целиком занят своими наблюдениями, на углу улицы показался всадник в сопровождении двух верховых слуг, принявшихся энергично разгонять ударами хлыста любопытных, упорно обступивших оркестр.
– Господин де Жуаез! – прошептал Шико, узнавший во всаднике главного адмирала Франции, которому по приказу короля пришлось обуться в сапоги со шпорами.
Когда любопытные рассеялись, оркестр смолк.
Видимо, тишина воцарилась по знаку хозяина.
Всадник подъехал к господину, спрятавшемуся под навесом.
– Ну как, Анри, – спросил он, – что нового?
– Ничего, брат, ничего.
– Ничего!
– Нет, она даже не показалась.
– Эти бездельники, значит, и не пошумели как следует!
– Они оглушили весь квартал.
– А разве они не кричали, как им было велено, что играют в честь этого буржуа?
– Они так громко кричали об этом, что он вышел на свой балкон и слушает серенаду.
– А она не появлялась?
– Ни она, ни кто-либо из других жильцов того дома.
– А ведь задумано было очень тонко, – сказал несколько уязвленный Жуаез. – Она могла, нисколько себя не компрометируя, поступить, как все эти добрые люди, и послушать музыку, исполнявшуюся для ее соседа.
Анри покачал головой:
– Ах, сразу видно, что ты ее не знаешь, брат.
– Знаю, отлично знаю. То есть я знаю всех вообще женщин, и так как она входит в их число, отчаиваться нечего.
– О боже мой, брат, ты говоришь это довольно безнадежным тоном.
– Ничуть. Только необходимо, чтобы теперь этот буржуа каждый вечер получал свою серенаду.
– Но тогда она переберется в другое место!
– Почему, если ты ничего не станешь говорить, ничем на нее не укажешь, все время будешь оставаться в тени? А буржуа что-нибудь говорил по поводу оказанной ему любезности?
– Он обратился с расспросами к оркестру. Да вот, слышишь, брат, он опять начинает говорить.
И действительно, Брике, решив во что бы то ни стало выяснить дело, поднялся с места, чтобы снова обратиться к дирижеру.
– Замолчите, вы, там, наверху, и убирайтесь к себе, – с раздражением крикнул Анн. – Серенаду вы, черт возьми, получили, говорить больше не о чем, сидите спокойно.
– Серенаду, серенаду, – ответил Шико с самым любезным видом. – Я бы хотел все-таки знать, кому она предназначается, эта моя серенада.
– Вашей дочери, болван.
– Простите, сударь, но дочери у меня нет.
– Значит, жене.
– Я, слава тебе господи, не женат!
– Тогда вам, лично вам.
– Да – тебе, и если ты не зайдешь обратно в дом…
И Жуаез, переходя от слов к делу, направил своего коня к балкону Шико прямо через толпу музыкантов.
– Черти полосатые! – вскричал Шико, – если музыка предназначалась мне, кто же это давит моих музыкантов?
– Старый дурак! – проворчал Жуаез, поднимая голову, – если ты сейчас же не спрячешь свою гнусную рожу в свое воронье гнездо, музыканты разобьют инструменты о твою спину.
– Оставь ты беднягу, брат, – сказал дю Бушаж. – Вполне естественно, если все это показалось ему странным.
– А чему тут удивляться, черт побери! Вдобавок, учинив потасовку, мы привлечем кого-нибудь к окнам, поэтому давай поколотим этого буржуа, подожжем его жилье, если понадобится, но, черт возьми, будем действовать, будем действовать!
– Молю тебя, брат, – произнес Анри, – не надо привлекать внимания этой женщины. Мы побеждены и должны покориться.
Брике не упустил ни одного слова из этого разговора, который ярким светом озарил его еще смутные представления. Зная нрав того, кто на него напустился, он мысленно подготовился к обороне.
Но Жуаез, подчинившись рассуждениям Анри, не стал настаивать на своем. Он отпустил пажей, слуг, музыкантов и маэстро.
Затем, отведя брата в сторону, сказал:
– Я просто в отчаянии. Все против нас.
– Что ты хочешь сказать?
– Я не имею времени помочь тебе.
– Да, вижу, ты в дорожном платье, я этого сперва не заметил.
– Сегодня ночью я уезжаю в Антверпен по поручению короля.
– Когда же он тебе дал его?
– Сегодня вечером.
– Боже мой!
– Поедем вместе, умоляю тебя.
Анри опустил руки.
– Ты велишь мне это, брат? – спросил он, бледнея при мысли об отъезде.
Анн сделал движение.
– Если ты приказываешь, – продолжал Анри, – я подчиняюсь.
– Я только прошу, дю Бушаж, – больше ничего.
– Спасибо, брат.
Жуаез пожал плечами.
– Пожимай плечами, сколько хочешь, Жуаез. Но пойми, если бы у меня отняли возможность проводить ночи на этой улице, если бы я не мог смотреть на это окно…
– Ну?
– Я бы умер.
– Безумец несчастный!
– Пойми, брат, там мое сердце, – сказал Анри, протягивая руку к дому, – там моя жизнь. Как ты можешь требовать, чтобы я остался в живых, когда вырываешь из груди моей сердце?
Герцог, покусывая свой тонкий ус, скрестил руки с гневом, к которому примешивалась жалость. Наступило молчание. Подумав немного, он сказал:
– А если отец попросит тебя, Анри, допустить к себе Мирона – он не просто врач, он мыслитель…
– Я отвечу отцу, что вовсе не болен, что голова у меня в полном порядке, что Мирон не способен вылечить от любви.
