Орхан Памук - Белая крепость
Эвлия сказал, что согласен: мы должны искать в жизни странное и удивительное, потому как, наверное, только это мы и можем противопоставить наводящей тоску скуке этого мира. Поскольку он знал это еще с детских и школьных лет, когда все бывает особенно однообразно, ему даже в голову не приходило запереться в четырех стенах, и потому всю жизнь он провел, странствуя по бесконечным дорогам в поисках историй. Однако странное и удивительное мы должны искать именно в мире, а не в самих себе! Если так дотошно копаться в своей душе и так долго о себе думать, станешь несчастным. Это и случилось с героями моей истории, потому-то каждый из них никак не может смириться с тем, что он – это он, и все хочет стать кем-то другим. Предположим, сказал Эвлия затем, что все в моей истории – правда. Верю ли я, что эти люди, поменявшись местами, смогут стать счастливыми в своей новой жизни? Я ничего не ответил. Тогда Эвлия зачем-то напомнил мне об одном эпизоде моего рассказа, о пленнике-испанце, которому оторвало руку. Мы не должны, сказал он, позволить увлечь себя надеждам, похожим на те, которыми тешил себя этот раб. Иначе если мы будем сочинять подобные истории и искать странное в самих себе, то и мы сами, упаси Аллах, станем другими людьми, и то же случится с нашими читателями. Такой страшный мир, в котором люди говорили бы только о себе и о своих странностях и о том же сочиняли бы истории и писали книги, он, Эвлия, даже воображать не хочет.
А я хотел! И потому, когда этот маленький старичок, которого я успел так полюбить за один день, на рассвете собрал своих людей и отправился в Мекку, только его и видели, я сразу же сел писать эту книгу. Себя и Его, которого я не мог отделить от себя, я постарался изобразить со всем доступным мне мастерством – может быть, для того, чтобы получше представить себе людей того страшного будущего мира. Но сегодня, читая эту написанную шестнадцать лет и отложенную подальше книгу, я подумал, что мастерство мое было не так уж велико. Поэтому я решил, заранее извинившись перед читателями, которым не нравится, когда человек говорит о самом себе, тем более если при этом его так переполняют чувства, прибавить к своей книге следующую страницу.
Я любил Его, любил, словно собственный несчастный, жалкий образ, явившийся мне во сне; любил, задыхаясь от смущения, гнева, раскаяния и печали, которые ощущаешь, глядя на умирающего в тоске дикого зверя или столкнувшись с бесстыдством собственного сына; любил так, словно с глупым отвращением и глупой радостью узнавал в нем самого себя. Или, может быть, я любил Его, потому что привык к Нему, как привык к своим порой вдруг дергающимся, будто лапки насекомого, рукам; потому что знал Его, как знаю собственные мысли, постепенно затухающие в стенах моего разума, как знаю не похожий ни на какой другой запах своего жалкого тела, свои редкие волосы и некрасивый рот, свое перо. Поэтому им не удалось меня обмануть. После того как я написал эту книгу и спрятал ее, желая забыть о Нем, я ни разу не поверил всем этим слухам и не поддался на уловки тех, кто, прослышав о нашей славе, хотел обратить ее к своей пользе. Говорили, что Он в Каире, готовит новое оружие под покровительством одного паши. Утверждали, что во время осады Вены Он был в городе и учил врагов, как побыстрее нас разбить. Видели, как в Эдирне, переодетый нищим, Он подстрекал ремесленников к драке, а потом, когда она разгорелась, пырнул ножом одеяльщика и был таков. Он стал имамом маленькой мечети в далеком анатолийском городке, построил муваккитхане – человек, рассказывавший об этом, клялся, что говорит правду, – и даже начал собирать деньги на строительство башни с часами. После чумы Он перебрался в Испанию, стал писать книги и разбогател. Говорили даже, что это Он дергал за ниточки заговора, лишившего трона нашего несчастного султана! В славянских деревнях, где Ему в конце концов удалось собрать правдивые признания, Его носят на руках, словно больного падучей попа из легенды, а признания эти Он использует для сочинения возмутительных книг. Он бродит по Анатолии, утверждая, что свергнет с престолов глупых правителей, и увлекает за собой всякий сброд, околдованный Его пророчествами и стихами; звал Он к себе и меня. За шестнадцать лет, что я сочинял истории, желая забыть Его, увлеченно погрузиться в страшный мир людей будущего и вдоволь насладиться своими фантазиями, до меня доходили еще и не такие слухи – и ни одному из них я не поверил. Не знаю, бывает ли так у других: порой, сидя в доме над Золотым Рогом, который мы сделали зинданом друг для друга, ожидая из какого-нибудь особняка или из дворца приглашения, которое все никак не приходило, или предаваясь увлекательной ненависти друг к другу, или с шутками сочиняя очередной трактат для султана, – словом, в какой-нибудь самый обычный день мы вдруг одновременно западали на какую-то мелочь: мокрую собаку, которую видели утром; геометрию цвета и формы, скрытую в белье на веревке между двумя деревьями, или странную оговорку, неожиданно обнажающую логику жизни. Вот чего мне больше всего сейчас не хватает. Потому-то я и вернулся к этой книге о своей тени, хотя и думаю, что если через много лет, а то и столетий после нашей смерти кто-нибудь любопытный и прочтет ее, то задумается не столько о нас, сколько о своей собственной жизни. Даже если совсем никто не прочет ее, мне все равно. (На всякий случай я замаскировал Его имя, пусть и не слишком.) Я вернулся к этой книге для того, чтобы вновь пережить ночи во время чумы, мое детство в Эдирне и прекрасные часы, проведенные в саду султана; чтобы вновь испытать тот холодок, что пробежал по моей спине, когда я впервые увидел Его, безбородого, в дверях особняка паши. Всякий знает: для того чтобы вернуть потерянную жизнь и мечты, их нужно снова себе представить; и я поверил в свою историю!
А закончу я книгу рассказом о том дне, когда решил дописать ее до конца. Две недели назад, сидя, по обыкновению, за столом и пытаясь придумать совсем другую историю, я заметил на дороге всадника, приближающегося со стороны Стамбула. В последнее время никто не приезжал ко мне с вестями о Нем – может быть, потому, что я не пускался в разговоры с такими вестниками, и я не ожидал новых посетителей; однако, едва завидев путника в странной накидке, с зонтиком в руке, я сразу понял, что он едет ко мне. Еще до того, как он вошел в мою комнату, я услышал его голос: гость изъяснялся по-турецки с теми же ошибками, хотя и более многочисленными, что и Он, но со мной сразу заговорил по-итальянски. Увидев, что я насупился и не отвечаю, он сказал на ломаном турецком, что слышал, будто я немного владею итальянским. Затем он пояснил, что знает обо мне от Него. Вернувшись на родину, Он написал множество книг о своих невероятных приключениях среди турок, о последнем турецком султане, так любившем животных, и о его снах, об отношении турок к чуме, о распорядке дворцовой жизни и о наших правилах ведения войны. В то время среди знатных людей и в особенности среди благородных дам как раз начинал распространяться интерес к таинственному Востоку, так что Его сочинения были хорошо приняты, их много читали, Он стал выступать с лекциями в академиях, разбогател. Мало того, бывшая невеста, прочитав Его книги, так расчувствовалась, что, несмотря на свой возраст, развелась с мужем; они поженились, купили давным-давно проданное поместье Его семьи и привели и дом, и сад в прежний вид. Обо всем этом мой гость знал, поскольку в свое время, придя в восхищение от Его книг, нанес Ему визит. Он был очень любезен, уделил гостю целый день, ответил на его вопросы, еще раз пересказал описанные в книгах приключения. Кроме того, Он долго говорил обо мне и сказал, что готовится представить на суд любознательных итальянских читателей книгу под заглавием «Турок, с которым я был близко знаком», где описал всю мою жизнь от детства в Эдирне до дня нашего расставания, присовокупив к повествованию свои собственные проницательные рассуждения о привычках и обычаях турок. «Как много вы Ему о себе поведали!» – восхитился мой гость. Затем, желая меня удивить, он припомнил некоторые подробности из книги, несколько страниц которой прочитал. Однажды в детстве я жестоко избил одного из своих друзей, живших по соседству, и потом горько плакал от раскаяния; я был умен, всю астрономию, которой Он меня учил, постиг за полгода; очень любил свою сестру, был предан религии и всегда совершал намаз, обожал вишневое варенье, проявлял большой интерес к шитью одеял, поскольку мой отчим был одеяльщиком, и так далее и тому подобное. После того как этот простак оказал мне такое внимание, я уже не мог повести себя с ним холодно и, зная, что таким, как он, подобное бывает интересно, показал ему весь свой дом, комнату за комнатой. Затем он заинтересовался играми, в которые играли в саду мои младшие сыновья и их приятели, и записал в тетрадь с их слов правила игры в чижика, жмурки и даже в чехарду, которая ему не очень понравилась. После этого он назвал себя другом турок. То же самое он повторил и позже, после обеда, когда я, поскольку заняться нам больше все равно было нечем, сначала показал ему наш сад, а потом провел его по Гебзе к тому дому, где мы с Ним жили много лет назад. Большой интерес проявил мой гость и к нашей кладовой. Осторожно пробираясь среди банок с вареньем и соленьями и бутылей с оливковым маслом и уксусом, он заметил мой портрет, когда-то написанный художником из Венеции. Тут он осмелился зайти немного дальше, чем прежде, и с таким видом, будто открывает мне великую тайну, сообщил, что на самом деле Он не друг турок и написал о нас много гадостей: что наша империя начала клониться к закату и былого величия ей уже не вернуть; что наши головы похожи на пыльные шкафы, забитые всяким старьем; что, если мы хотим спастись, у нас нет иного выхода, кроме как побыстрее пойти на поклон к ним, европейцам, и после этого мы многие столетия не будем способны ни на что, кроме подражания тем, перед кем склонили головы. Не желая все это выслушивать, я сказал: «И все же Он хотел нас спасти» – и он тут же ответил: да, и для этого даже изготовил оружие, но мы Его не поняли, и оружие это туманным утром увязло в отвратительном болоте, где и осталось навеки, словно остов страшного пиратского корабля, севшего в бурю на скалы. Потом гость прибавил: да, Он очень сильно хотел нас спасти, очень. Но это не значит, что Ему не свойственно нечто дьявольское, нечто порочное. Все гении таковы! Взяв портрет в руки, мой гость внимательно разглядывал его, продолжая бормотать что-то о Его гениальности: мол, если бы Он не попал к нам в плен и провел всю жизнь на родине, то мог бы стать Леонардо семнадцатого века. Потом он снова вернулся к своему любимому предмету, порочности, и передал несколько гнусных слухов, связанных с Его любовью к деньгам. «Самое удивительное, – сказал мой посетитель, – это то, что Он нисколько на вас не повлиял!» Он, гость, рад, что познакомился со мной, я ему нравлюсь, и он не в силах скрыть изумления: как такое может быть, чтобы два человека столько лет прожили бок о бок и остались до того непохожи друг на друга? Непонятно! Я боялся, что чужак захочет приобрести портрет, но он поставил полотно на место, а потом осведомился, нельзя ли посмотреть на одеяла. «Какие одеяла?» – растерянно пробормотал я. Он удивился: разве я не шью одеяла в свободное время? И тогда я решил показать ему книгу, к которой не прикасался шестнадцать лет.
