Малой кровью - Виктор Павлович Точинов
Попробовать еще раз провернуть тот же фокус? Инсценировать свою гибель? Но это не так просто. Если оставить одежду на берегу Москвы-реки — утонул, дескать, купаясь, а тело течением унесло — «коллеги» на такой дешевый трюк едва ли купятся. Устроить пожар, который сделает тело непригодным для опознания? А если кто-то призадумается: что-то много пожаров в жизни лейтенанта Пантелеева, идут один за другим, причем с неопознаваемыми трупами, — и копнет поглубже?
Мальцев лукавил сам с собой, не желая признать главную причину, отвращавшую его от «смерти в огне». Для успешной инсценировки пришлось бы убить человека. Ни за что, просто так, лишь из-за одинакового с ним, Мальцевым, роста и схожего телосложения.
Потом он вспомнил о своих треснувших ребрах и одном сломанном. Если у обгоревшего мертвеца не найдут следов таких повреждений, то сразу станет понятно — это труп кого-то другого, не лейтенанта Пантелеева. И Мальцев забраковал идею пожара.
Больше ничего толкового на ум не приходило. Лезла в голову всякая ерунда, вроде взрыва, способного так уничтожить тело, что заросшие трещины на ребрах даже искать не будут. Например, прямое попадание авиабомбы... Ба-бах! — и на клочки, на мелкие фрагменты. Бред, беспросветный бред.
Как это провернуть? Оставаться Пантелеевым, пока не попадет под новую бомбардировку? Нет, долго в ипостаси чекиста не продержаться. Куда бы ни направил на службу Согрич, там Мальцев будет делать слишком много ошибок, понятия не имея о множестве нюансов чекистской службы, на травматическую амнезию всё не списать. Сначала его промахам будут удивляться, потом неизбежно возникнет подозрение: что-то не так с этим Пантелеевым...
И тут в голову пришла мысль, показавшаяся удачной.
Он не сможет стать действующим чекистом. А если станет чекистом беглым, долго в бегах не продержится. Но отчего бы не стать чекистом отставным? Допустим, в госпитале пропустили, не диагностировали какое-то заболевание, не позволяющее продолжать службу. А он будет (исключительно для вида) рваться в строй, но медики поставят барьер — непригоден. Отставка, легализация с чистыми документами... Заманчиво.
Есть загвоздка: не заметить здешние эскулапы с гиппократами могли лишь болезнь психическую. Ее не помогут диагностировать ни анализы, ни рентгеновский аппарат. Однако у Мальцева не было в достатке знаний, чтобы симулировать душевную болезнь и обмануть опытных специалистов. Дело можно поправить, вдумчиво проштудировав пару-тройку книг по практической психиатрии, подобрать синдром, который мог незаметно для врачей развиться после бомбежки и крушения.
Однако если даже при госпитале есть библиотека, такие книги никто больному не выдаст. Да и незачем светить свой интерес к этаким материям.
Поразмыслив еще, Мальцев понял: единственный подходящий вариант —заканчивать лечение в амбулаторном режиме. Приходить в госпиталь лишь для осмотров и процедур.
Тогда и Согрич на новую службу не законопатит, и...
Скрип двери прервал его мысли. Стемнело, и палата была освещена лишь ночником, горевшие в коридоре лампы высветили на полу прямоугольник с неправильными пропорциями. Тут же в этот освещенный прямоугольник въехала больничная каталка.
— Больной Пантелеев, на процедуры, — прозвучал командный голос Зиночки.
Процедуры? Почти в одиннадцать вечера? Какого черта?
Он поднялся с койки. Вася Дроздов успел заснуть и на неурочное отбытие соседа не отреагировал.
— Нет, никаких «пешком», — сказала Зиночка уже в коридоре.
Мальцев смотрел на нее и не мог узнать. Словно какая-то другая девушка неведомым способом овладела голосом Зиночки, знакомым до мельчайших ноток.
Они не виделись несколько часов, с поцелуя в перевязочной, вернее, с поцелуев, прерванных появлением Артемия Павловича. За это время Зиночка успела сделать прическу — сложную, с завивкой. Она надела золотой гарнитур: сережки с синими камешками и такое же колечко. Простенькие чулки на ее ногах сменились фильдеперсовыми, со стрелкой, да и туфли другие. А еще она, кажется, воспользовалась косметикой, — Мальцев не мог разглядеть в точности в скудном освещении коридора, но помада на губах точно появилась.
Он догадался, к чему все идет. Вернее, к чему он едет на каталке. Уж точно не в процедурную, та в другой стороне. Не ошибся, путь по пустынному коридору завершился у помещения, где больному Пантелееву до сих пор бывать не доводилось, а надпись на двери «Посторонним вход воспрещен» вопрос не проясняла.
Они зашли, оставив каталку за дверью. Внутри стояла пара шкафов, один платяной, в другом папки с бумагами. Три стола — один большой, на вид обеденный, другой письменный и третий маленький на низких ножках. Кушетка больничного вида. Вешалка с изрядным количеством белых халатов.
«Сестринская?» — предположил Мальцев без особой уверенности. В любом случае сегодняшним вечером помещение предназначалось для иных дел, от медицины далеких. На маленьком столе был накрыт скромный ужин на двоих: бутылка вина, кое-какие закуски. Кушетка была застелена не унылым больничным бельем с громадными казенными штампами — вполне цивильным. В общем, догадки Мальцева перешли в уверенность.
— Раздевайтесь, больной, — сказала Зиночка, закрывая дверь на два оборота ключа. — Приступим к процедурам.
И они приступили. Ужин был потом, перед вторым сеансом процедур.
* * *— Ты не подумай, у меня никаких претензий нет, — говорила Зиночка. — Выпишешься, и возвращайся к жене.
Медицинская кушетка была мала для двоих, они поневоле лежали, тесно прижавшись, Мальцев даже через бинт ощущал, как упираются в него грудки Зиночки — маленькие, остренькие, упругие. Ощущение ему нравилось.
— У меня нет жены, — ответил он, поглаживая ее волосы.
Мальцев сам не понял, о ком сейчас говорит: о себе? О лейтенанте Пантелееве? Он не знал, был ли женат человек, чью личину приходится носить. Если даже был, супруга наверняка осталась в оккупированном Минске. Успела бы эвакуироваться, непременно навестила бы в госпитале.
Зиночка замолчала, словно обдумывая его последние слова. Восприняла как намек на возможность и желательность дальнейших отношений? А почему бы и нет, кстати? Появится самый надежный и верный союзник среди больничного персонала.
Но у нее, как тут же выяснилось, было на уме чуть иное.
— Я хочу от тебя лишь одного... — Она выдержала короткую
