Александр Дюма - Сан-Феличе. Книга первая
Когда фоб вынесли из храма, коня вновь повели за погребальной колесницей Но тут старший конюший князя подошел к лошади с ланцетом в руке, и, в то время как она, узнав его, стала ржать и ласкаться к нему, он перерезал ей шейную вену. Благородное животное испустило слабый стон: боль была невелика, но рана смертельна; конь встряхнул головой, украшенной, соответственно цвету княжеского герба, султаном из белых и зеленых перьев, и продолжал путь; лишь тонкая, но непрерывная струйка крови стекала с его шеи на грудь, оставляя алый след на мостовой.
Четверть часа спустя конь споткнулся, потом встал на ноги и заржал, но уже не от радости, а от боли.
Шествие продолжалось; духовенство пело молитвы, свечи сияли, дым кадильниц плыл в воздухе; процессия шла по улицам, завешенным черными полотнищами, под траурными арками кипарисов.
На кладбище капуцинов для князя была приготовлена временная могила, ибо прах его впоследствии предстояло перенести в родовой склеп в Неаполе.
У городских ворот конь, все более слабея от потери крови, опять споткнулся, он заржал от ужаса, и в глазах его сверкнуло безумие.
Никому здесь не известные чужаки — мужчина и женщина — шли за гробом на этих почти что королевских похоронах, объединивших высшие и беднейшие слои населения; то были кавалер Сан Феличе и Луиза; они плакали, она шептала: «Отец!», а он: «Друг мой!..»
Процессия подошла к могиле, обозначенной лишь большой каменной плитой с высеченными на ней гербом и именем князя; плиту приподняли, чтобы можно было опустить гроб, и громкое «De Profundis» 23, подхваченное многотысячной толпой, вознеслось к небесам.
Умирающий конь, потерявший по пути половину крови, упал на колени; можно было подумать, что бедное животное тоже молится за своего господина, но, когда замерла последняя нота песнопения, конь рухнул на плиту, прикрывшую могилу, вытянулся на ней, как бы охраняя ее, и испустил дух.
То был отголосок воинственных и поэтических обычаев средневековья: коню нельзя пережить своего господина.
Сорок две другие лошади, все, что были в конюшнях князя, были заколоты над трупом первой.
Погасили свечи, и огромная процессия, молчаливая, словно шествие призраков, возвратилась в темный город, где не брезжило во мраке ни одного огонька ни на улицах, ни в окнах. Можно было подумать, что обширный некрополь освещался всего лишь одним факелом и, когда смерть потушила его, все погрузилось в ночь.
На другой день, на рассвете, Сан Феличе и Луша вновь отплыли в Неаполь. Три месяца были заполнены искренней скорбью, то было время, когда они жили по-прежнему, только грустней, — вот и все.
По прошествии этих месяцев Сан Феличе потребовал, чтобы начался испытательный срок, то есть чтобы Луиза стала бывать в свете; он купил экипаж и лошадей: экипаж самый изящный и лошадей самых лучших, каких только мог найти; челядь свою он пополнил кучером, камердинером и камеристкой и вместе с Луизой стал ежедневно появляться среди гуляющих по улице Толедо и Кьяйе.
Его соседка герцогиня Фуско, тридцатилетняя вдова и обладательница огромного состояния, держала открытый дом, принимая лучшее неаполитанское общество. Почувствовав к Луизе симпатию, столь сильно действующую на итальянцев, герцогиня не раз приглашала ее на свои вечера, но девушка неизменно отказывалась, ссылаясь на то, что ее опекун ведет замкнутый образ жизни. Теперь же Сан Феличе сам отправился к герцогине и попросил ее снова пригласить его воспитанницу, что герцогиня весьма охотно исполнила.
Итак, зима 1796 года была для бедной сироты временем и траура и празднеств; всякий раз, когда опекун давал ей возможность появиться и, следовательно, блистать в свете, она упорно противилась этому, ибо ей трудно было подавить горестное чувство. Но Сан Феличе отвечал ей на это словами из ее детства: «Прочь от меня, горе, — такова воля отца».
Горе не проходило, а только пряталось; Луиза скрывала его в глубине сердца, но оно сказывалось в ее взоре, в выражении лица; эта нежная грусть обволакивала девушку, как облачко, делая ее еще прекраснее.
К тому же всем было известно, что если она и не богатая наследница, то все же представляет собою, как говорится в брачных делах, «приличную партию». Благодаря мерам, принятым ее отцом, а также заботам опекуна, она обладала приданым в сто двадцать пять тысяч дукатов — другими словами, в полмиллиона, — помещенным в лучшем неаполитанском банкирском доме придворных банкиров господ Симоне и Андреа Беккеров и С*. Кроме того, хоть Сан Феличе и не был богачом, он все же владел кое-каким капиталом, а Луизу считали его побочной дочерью, причем других наследников у него не было.
В таких вопросах люди, склонные заниматься подсчетами, проявляют отменную скрупулезность.
У герцогини Фуско Луиза встретила человека лет тридцати-тридцати пяти, представителя одной из самых знатных неаполитанских семей, отличившегося, кроме того, при Тулоне в военных действиях 1793 года; он только что получил чин бригадира и принял командование кавалерийским корпусом, предназначенным в помощь австрийской армии в войне, которая должна была начаться в Италии в 1796 году. Звали его князь Молитерно.
В то время ему еще не был нанесен удар саблей по лицу, который, лишив храбреца одного глаза, увековечил его отвагу, хотя и без того ее никто никогда не думал оспаривать.
Князь обладал громким именем, недурным состоянием, дворцом на Кьяйе. Увидев Луизу, он влюбился в нее, попросил герцогиню Фуско быть посредницей между ним и ее молодой подругой, но получил отказ.
Катаясь по Кьяйе и улице Толедо в прекрасном экипаже с великолепными лошадьми, подаренными опекуном, Луиза не раз встречалась с очаровательным всадником лет двадцати пяти, не более, представлявшим собою в Неаполе одновременно и Ришелье и Сен-Жоржа. То был старший брат Николино Караччоло, с которым мы познакомились во дворце королевы Джованны, — герцог Роккаромана.
На его счет носилось множество слухов; они, пожалуй, не сделали бы чести человеку в наших северных столицах, зато в Неаполе, стране легких нравов и снисходительной морали, только придавали ему больший вес и возбуждали зависть неаполитанской золотой молодежи. Говорили, будто он был мимолетным любовником королевы, из числа тех, которых фаворит первый министр Актон позволял ей иметь, как разрешал это Потемкин Екатерине II, с тем условием, что сам он остается любовником постоянным; говорили, что не кто иной, как королева, оплачивает и великолепных лошадей, и многочисленную челядь князя, ибо собственное его состояние, будучи весьма значительным, все же не позволяло ему таких расходов; но говорили также, что герцог, если сердце его и не вполне свободно, все же в любовных делах может добиться всего, чего пожелает.
