Коре Холт - Конунг. Человек с далеких островов
Я всегда любил Тунсберг, йомфру Кристин. Одно из главных огорчений моей жизни состоит в том, что я так и не получил там тех почестей, которых всегда жаждал с присущей мне склонностью к суетной славе. В моей жизни есть и еще одно огорчение — именно там твоего отца конунга никогда не чествовали так, как в других городах этой страны. Но из этого вовсе не следует, что жители Тунсберга любили конунга Магнуса и ярла Эрлинга. Или посошников, когда пришло их время. Но и Тунсберг и Вик были в их руках, что весьма осложняло дело, когда твой отец конунг хотел подчинить себе эту часть страны. И именно в Тунсберге, когда он одержал последнюю свою победу, к слову сказать, самую значительную, его свалила болезнь.
Мы стояли так далеко от каменщиков, строивших церковь, что они не могли нас слышать, утренний свет падал на лицо Сверрира — оно стало более суровым, чем было год назад, когда мы покинули монастырь на Селье. Я понимал, что его гложет сомнение, не дающее человеку покоя даже в тихие ночные часы. Мы уже почти год ездили по следам Эрлинга ярла, и до сих нам не посчастливилось встретиться с ним. Я понимал: мы должны поговорить с ярлом в Тунсберге или уже никогда. Не поговорив с ним, Сверрир не мог бы вырваться из круга людей, которые в последнее время все более жестко требовали, чтобы он открыто вступил в борьбу с ним на стороне конунга Эйстейна. Правда, вырваться из их круга можно было и обеспечив себе место на корабле, идущем в Йорсалир. Вступить же в борьбу с ярлом Эрлингом Сверрир мог также, прибегнув к пузырю с ядом, который носил под платьем.
Мы стояли на горе и любовались дивным утром, на другой день в Тунсберг ожидали прибытия ярла. Мы знали, что его встретят с колокольным звоном и с большой пышностью. Я смотрел на монастырь Олава с его тяжелыми крышами и чудесным садом и знал, что мой добрый друг монах Бернард будет там сейчас служить мессу. Я видел отсюда и крышу трактира, который держали сын вольноотпущенника Ивар и его жена, трактир стоял позади усадьбы Аслейва. Пока мы были в Тунсберге, я часть времени проводил в монастыре, а часть — в трактире, дабы испытать недостойную радость, какую дарит рог с пивом. От этой радости, йомфру Кристин, твой отец конунг отказывался легче, чем я.
Мы стояли там, два молодых безымянных священника с далеких островов, принадлежавших Норвегии, которой ярл Эрлинг правил твердой рукой. Сверрир заговорил.
***Лицо у Сверрира в то утро было отмечено суровостью, за которой угадывалась нежность. Голос его мог звучать мягко, как летний ветер, но в нем таился и рык бури. Сверрир привел меня на уступ, обрывавшийся в море. Под нами лежали корабли, за спиной у нас каменщики строили церковь. Утро было прохладное, и они развели костер, свет костра освещал и людей и скалы и, отражаясь в море под нами, снова возвращался к нам. Здесь никто не мог нас слышать. Сверрир заговорил:
— Ты знаешь, Аудун, что дома нас не больно-то жалуют, жители Киркьюбё потеряют сон, если мы с тобой вдруг вернемся обратно. Епископ выпроводил нас оттуда, и мы не оказали ему должного повиновения, отказавшись ехать в Исландию. У тебя в Киркьюбё есть мать, она, конечно, обрадуется, если ты приедешь. Но отца у тебя там нет, его взяли в заложники по твоей вине. Кто знает, где он сейчас? У меня там жена, о которой я не скажу ни одного недоброго слова, но с кем она там спит, пока меня нет дома? Есть у меня и два сына, но они не знают своего отца. Для нас с тобой мало чести вернуться домой. Мы уехали оттуда убийцами, а вернемся неудачниками и перед Богом и перед людьми. Нам лучше остаться здесь и забрать сюда наших близких, когда придет время. Вот только придет ли оно, Аудун?
Мы, священники, у нас нет ничего, кроме наших ряс и сборников проповедей. Мы ходим по стране, где каждый шаг может привести нас к человеку, который послужил причиной того, что нам пришлось уехать из дома. Говорят, будто сборщик дани Карл сейчас в Нидаросе, может, это и так. Ну, а если мы все-таки встретим его в Тунсберге? Ты хорошо спишь по ночам, Аудун? Я плохо, мне снятся сны и они не всегда добрые, по ночам я больше бодрствую, чем днем. Кто дает нам пищу и кров в наших странствиях по этой стране? Те, что выступают против конунга Магнуса, против ярла Эрлинга, те, лишенные голоса люди, которые собирают оружие для битвы и дают советы, более доброжелательные, чем умные. Эти люди предоставляют нам кров и пищу.
Это и священник Симон, и Сигурд из Сальтнеса, и Хагбард Монетчик, и этот монах Бернард, обещавший помочь нам увидеться с ярлом. Мы переносим весть от человека к человеку. Запоминайте все, что видите, говорят они нам. Запоминайте все, что слышите, говорят они нам, доставьте в Осло эти доски, покрытые воском, на которых записаны наши молитвы. Но что скрывается под тем, что может прочитать каждый? Мы уже запутаны в эту сеть и не знаю, сможем ли освободиться, если захотим. Что шепнет ветру Симон, если мы осмелимся пойти своим путем? Намекнет на то, что случилось в Киркьюбё?
Как думаешь, что может перевесить желание вырваться из этой сети? Говорят, будто ярл повесил моего брата. Говорят, будто ярл повесил маленького мальчика только за то, что тот был сыном конунга Сигурда. Этот мальчик мог быть моим братом. Кто я? Не знаю. Правда ли, что я сын конунга? Думаю, да. Тогда, значит, я не получил от людей, выступающих против конунга Магнуса того, что принадлежит мне по праву и чего требует мое достоинство. Но если я выступлю и потребую власти, которая, как мне кажется, принадлежит мне по праву, я расколю то единство, которое уже провозгласило своим конунгом Эйстейна Девчушку. Следует ли мне наблюдать творимую в стране несправедливость, молчать обо всем и позволять этому кривошеему ярлу вешать всех, кого он хочет, будь то моя сестра или брат? Он изгнал мою сестру Сесилию в Швецию и отдал ее в наложницы знатному человеку. Я никогда не видел ее. Но я собственной плотью чувствую боль, которую она испытала, когда жестокий любовник опрокинул ее на спину и лишил того, что свободная женщина дарит своему супругу. За всем этим стоит ярл! Неужели я как трус должен преклонить колени перед несправедливостью, безмолвствовать и за все благодарить? Получить приход и дожидаться там, пока ярл и его люди не узнают, что я выдаю себя за сына конунга? И прочесть свою последнюю молитву, пока они ходят за веревкой? Как мне следует поступить?
Но если я вступлю в борьбу, мне придется вести ее, подчиняясь конунгу, который не в состоянии быть предводителем воинов! Конунг Эйстейн — мальчик, а не муж. Незрелый и душой и умом, не умеющий заглянуть в будущее, любящий, как говорят, женщин и спящий тогда, когда нужно бодрствовать. Где, скажи, все его люди? Разбежались по лесам и затаились? Почему они не приходят? Если верно, что наши отцы были братьями, значит, мы с конунгом Эйстейном — близкие родичи и в наших жилах течет одна кровь. Значит, у нас с ним одинаковые права. Но следует ли мне расколоть его и без того небольшое войско, следует ли сказать тем, с кем он связан, что он не годится в предводители? Аудун, ты уже немного знаешь эту страну. Помнишь Бьёргюн и дни, что мы провели на том побережье? Помнишь, мы видели людей, которые ехали к ярлу Эрлингу, они везли дань, которую ярл требовал с них. Они все были под его пятой. И благодарили его за это, мечтая об одном — жить в мире. Согбенные мужчины и женщины тянулись по дорогам, благослови их, Господи, на их пути, этих людей с рабскими душами, хоть они и родились свободными. А люди, собранные в ополчение и в дружину, послушные каждому слову ярла Эрлинга Кривого, его мечу и его воле? Ты осмелишься выступить против них? Многие ли последуют за нами, если мы выступим против ярла?
