Луи Буссенар - Жан Оторва с Малахова кургана
— Он слушает голос разума, а мы — сердца. Разум часто ошибается, а сердце — никогда! Но послушайте: мы снова болтаем и теряем время…
— Если б вы знали, какая это радость — слушать вас…
— Помолчите… не прерывайте меня… Итак, папа, который ничего не знает, оставил на виду напильник и ножовку, которую взял взаймы у командира оружейников. Я подобрала их — вот они! Кроме того, папа раздобыл пароль и отзыв и со своим обычным насмешливо-невозмутимым видом сумел, не называя их прямо, в то же время сообщить их мне — для этого он рассказал хороший провансальский анекдот…
— И какие же это слова?
— Честь… Доблесть!..
— Роза, милая Роза, ваша бесконечная доброта, ваша веселая храбрость трогают меня до слез…
— Тише!.. Я слышу чьи-то шаги.
С бьющимися сердцами, затаив дыхание, молодые люди застыли на месте, он — держась за прутья и не отрывая взгляда от тонкого силуэта, едва различимого в ночной мгле; она — прижавшись к брустверу.
Прошло пять долгих тревожных минут, и Роза проговорила почти шепотом:
— В вашем мешке есть провизия, но немного. Надо будет принести еще, если ваше отсутствие затянется.
— Верно, заранее не рассчитаешь… Но как вы сумели обо всем позаботиться!.. Я думаю пока укрыться на севастопольском кладбище.
— Хорошо! Туда ночью закинут провизию и там же, если появятся какие-то неотложные сведения, вам дадут о них знать.
— В двадцати шагах от ворот, справа, у стены, в яме.
— Прекрасно! А теперь, дорогой Жан, за дело! В путь! Защищайте вашу честь — она ведь и моя. Боритесь за ваше счастье — и оно будет нашим! В путь! И возвращайтесь отмщенным и счастливым, а я всей душой буду с вами.
Оторва не успел ответить на эти слова, исполненные любви и отваги.
Прелестная девушка с трудом нашла в себе силы прервать радость этого нежного свидания. Она осторожно спустилась с бруствера, крадучись прошла вдоль сооружений бастиона, тенью проскользнула мимо сонных часовых и благополучно выбралась на херсонесскую дорогу, ведущую в расположение французского резерва.
Оторва, оставшись один, испустил глубокий вздох. Он хотел бы сказать Розе, какая нежность переполняет его сердце, как он восхищен ее преданностью, какую безмерную силу черпает в любви! Однако, тряхнув головой, Жан сказал себе вполголоса:
— Да, она права… Я должен действовать и должен победить.
Зуав по-прежнему держал в руке ножовку и напильник, полученные от Розы. Он положил напильник на стол, у своих ног, решительно взялся за ножовку и начал пилить железный прут. Инструмент ему достался прочный и удобный. Молодой человек двигался вперед и назад легко, без шума и толчков. Зубцы без труда вгрызались в металл.
— Режется, как свинец! — проговорил восхищенный Оторва.
Через полчаса прут снизу аккуратно срезался.
— Теперь наверху, — пробормотал зуав, поднимаясь на цыпочки.
Работать в таком положении оказалось труднее, но после часовых усилий прут был спилен и в верхней части!
Часы главного штаба с площади Камыша пробили одиннадцать.
Оторва прикинул, что через полчаса будет смена часовых и что следовало трогаться в путь.
Жан положил в один карман ножовку и напильник, в другой — пистолет кебира, рассудив про себя: «Он заряжен. В случае чего, пригодится».
Зуав схватился за прутья, соседние с тем, что он вырезал, и ловко подтянулся. Расстояние между прутьями позволило ему протолкнуть свои могучие плечи. С бесконечными предосторожностями он втиснулся в отверстие, пролез и наконец, весь исцарапанный, выбрался из проклятой амбразуры.
Вот он очутился на гребне бруствера.
«Уф! Пришлось-таки потрудиться!.. Еще немного, и я застрял бы там, как кролик в капкане!»
Жан нашарил рукой свой мешок и карабин и растроганно пробормотал:
— Здесь поклажи на хорошего мула… или хорошего зуава! В одном мешке семьдесят фунтов… и Роза тащила всю эту тяжесть! О, милая, преданная душа… как она добра и как я ее люблю!
Молодой человек приладил лямки мешка на плечи, взял Дружка за ствол и пустился в путь по гребню укреплений.
Вниз он добрался без помех и с бьющимся сердцем выждал несколько минут, опасаясь услышать оклик часового, а вслед за ним получить предусмотренную уставом пулю в лоб.
Но нет. Все было спокойно. Часовые знали, что поблизости, у самого берега, маневрировали корабли, и, значит, с этой стороны никакие опасности не грозили.
Оторва хорошо знал местность. Он помнил, что узкая тропинка шла по берегу бухты и, обогнув выдвинутые вперед укрепления, уходила в глубь суши.
Беглец ступил на тропинку длиной около трехсот метров и, распластавшись на влажной земле, пополз вперед, точно улитка с домиком на спине.
Проклятье! Ему предстояло проползти, метр за метром, эту тропинку, не подняв тревоги. Иначе, прощай реванш, прощай отмщение, прощай доброе имя!
И Оторва, неутомимый бегун, герой множества стычек и сражений, гордость Второго зуавского полка, полз, как слизняк, толкая перед собой, на расстоянии вытянутой руки, карабин, подтягивался на локтях и коленях, преодолевал по двадцать сантиметров.
Скорость его передвижения не превышала пяти метров в минуту… На триста метров он потратил, не отвлекаясь, целый час!
Вы спросите, быть может, почему Оторва так мучился, когда он мог подойти к любому часовому и обменяться с ним паролем, который ему дала Роза.
Однако Жан не был так же рассудителен, как отважен, и это немалая заслуга. Он прекрасно знал, что, если часовой что-то заподозрит, пароль не спасет. Солдат вызовет старшего по посту. Если тот найдет человека подозрительным, то отошлет его к своему начальству.
Поэтому Оторва оставил пароль на самый крайний случай, когда он будет вынужден идти ва-банк[204].
В конце концов его терпение вознаградилось. Молодой человек благополучно пересек опасную зону и вышел за пределы военного городка. Оказавшись вне опасности, он даже не остановился, чтобы перевести дух, а перешел на быстрый шаг и устремился в сторону Севастополя.
На ходу он сказал сам себе, посмеиваясь в бороду:
— Я не встретил даже собаки!.. О, Камыш охраняется просто образцово! Ну что ж, мне не стоит на это жаловаться… Итак, первый шаг сделан! Вперед, старина Жан… Вперед! Как у Альмы… За Францию и за мадемуазель Розу!
Он шел все быстрее и быстрее, повторяя про себя: «Надо же, ни одной собаки!» После недолгого размышления зуав добавил: «А почему бы и нет? Она ловка, как обезьяна… она составит мне компанию, будет помогать… Но пойдет ли она? Попробуем!»
Перед ним, километрах в пяти, полыхал, как гигантский костер, Севастополь. Выстрелы из пушек и мортир гремели как раскаты грома. Отсветы огня взмывали вверх, падали, гасли, исчезали и загорались снова. Фосфоресцирующее море, заполненное гремящим эхом, отражало и гром выстрелов, и всполохи света. Это зрелище, которое Оторва не надеялся больше увидеть, наполнило радостью его солдатскую душу.
