Мишель Зевако - Коррида
– Однако вы все-таки на него решились бы и, следовательно, победили бы, как и я. Но оставим эти пустяки и поговорим серьезно. Известно ли вам, что вы имеете полное право затаить на меня обиду как раз из-за этого удара, столь любезно именуемого вами замечательным?
– Избави меня Боже! Да как же это? Почему?
– Потому что, не будь сего удара, в эту минуту сеньор Красная Борода, я уверен, уже отдал бы Богу душу.
– Не понимаю…
– Разве вы не сказали мне, что желаете ему смерти? Помнится, вы говорили, что он умрет только от вашей руки и никак иначе.
Произнося эти слова, Пардальян изучал своим проницательным взором открытое лицо молодого человека.
– Я это и вправду говорил, – подтвердил Тореро, – и весьма надеюсь, что мои желания сбудутся.
– В таком случае, сами видите, вы имеете право быть на меня сердитым, – холодно произнес шевалье.
Тореро тихо покачал головой:
– Когда я побежал, полуодетый, в том виде, в каком я предстал перед вами, я стремился на помощь человеческому существу, оказавшемуся в опасности. Клянусь вам, шевалье: я ни минуты не думал о том, друг это или враг, когда собирался нанести тот самый удар, что так блистательно удался вам.
Взгляд Пардальяна заискрился радостным лукавством.
– Таким образом, – сказал он, – если бы я не опередил вас с тем самым ударом, на который вы решились бы лишь в случае крайней необходимости, вы бы рискнули прибегнуть к нему, чтобы спасти своего врага?
– Да, конечно, – твердо ответил Тореро. Пардальян опять слегка присвистнул, что могло у него выражать и восхищение, и удивление.
Видя, что шевалье молчит, Тореро продолжал:
– Я ненавижу сеньора де Альмарана, и вы знаете, почему. Пусть только он скрестит со мной шпагу – и горе ему! Да, я страстно желаю нанести ему смертельный удар, но, само собой разумеется, это произойдет только в честном бою, лицом к лицу, глаза в глаза. Я не помышляю об убийстве – ибо что может быть гнуснее и подлее?! Воспользоваться несчастным случаем для того, чтобы дать погибнуть врагу, которого могло бы спасти одно-единственное мое движение, – это, по-моему, тоже своего рода убийство. Никогда столь мерзкая мысль не могла бы прийти мне в голову; что касается меня, то я предпочитаю отвести от своего врага опасность… даже если после этого мне придется сказать ему: «Шпагу из ножен, сударь, я жажду вашей крови».
Произнося эту небольшую речь, молодой человек оживился. Пардальян молча смотрел на него, чуть улыбаясь и тихонько качая головой.
Тореро заметил эту улыбку и засмеялся.
– Я что-то разгорячился, – сказал он, – и да простит меня Господь, это выглядит так, будто я читаю вам нотацию. Простите мне, шевалье, что я хотя бы на мгновение забыл, что вы и сами не можете придерживаться никакого иного мнения на сей счет. Ведь недаром вы ни секунды не колебались и, действуя еще быстрей, чем я, рискуя своею собственной жизнью, спасли жизнь тому самому сеньору по прозвищу Красная Борода, которого, насколько я знаю, вы, по вполне веским причинам, ненавидите от всей души.
Никак не отвечая на все сказанное доном Сезаром, Пардальян мирно заметил:
– Знаете, о чем я думаю?
– Конечно, нет, – удивился Тореро.
– Так вот о чем я думаю: какая это удача для вас, что здесь нет нашего друга Сервантеса!
Тореро, все более и более поражаясь этим внезапным поворотам мысли, к которым он еще не успел привыкнуть, широко раскрыл глаза и невольно спросил:
– Почему же?
– Потому, – с иронией ответил Пардальян, – что, выслушав вас, он получил бы прекрасную возможность и вам тоже присвоить имя дон Кихота – мне он трубит о нем беспрестанно.
И, видя всевозрастающее удивление Тореро, шевалье добавил:
– Ну скажите мне, пожалуйста, откуда вы взяли, будто я ненавижу Красную Бороду?
– Клянусь честью, я слышал это в том коридоре, где меня так сдавили, что я никак не мог оттуда выбраться.
Пардальян пожал плечами.
– Вот как всегда искажают истину, – пробормотал он. – У меня нет причин сердиться на Красную Бороду. Уж скорее он желает моей погибели.
– Почему? – живо спросил дон Сезар. – Что такого вы ему сделали?
– Я? – произнес Пардальян со своим простодушным видом. – Да ничего. У меня создалось впечатление, что у Красной Бороды скверный характер. Он позволил себе попытаться подшутить надо мной. Я был совсем не против и на его шутку ответил на свой лад. Он рассердился. Ну что же мне теперь прикажете делать, раз он дурак?
«Какой необычный человек! – подумал Тореро. – Лишь величайший хитрец мог бы заставить его сказать то, что он говорить не хочет».
В этот момент чья-то рука приподняла портьеру, закрывающую вход в палатку, и к двоим приятелям решительно присоединилась некая личность.
– Э, да это мой друг Чико! – радостно воскликнул Пардальян. – Послушай, вот это великолепно! Черт подери, какой костюм! Посмотрите-ка, дон Сезар, на этот замечательный бархатный камзол, на эти рукава небесно-голубого атласа, на эти штаны, на эти кружева, на этот изумительный короткий плащ голубого шелка, подбитый белым атласом. Голубое и белое – клянусь честью, дон Сезар, ведь это ваши цвета! А этот кинжал на боку! Знаешь, Чико, у тебя такой торжественный вид! Я прямо глазам своим не верю – тебя ли я вижу?
Вопреки тому, что можно было бы подумать, Пардальян вовсе не шутил.
Карлик и вправду был великолепен.
Обычно он демонстрировал горделивое презрение к вопросам туалета. Впрочем, иначе и быть не могло при его привычке бродить по полям. К тому же, честно говоря, когда он отправлялся взывать к милосердию набожных душ, он был вынужден напяливать одеяние, которое пробуждало бы в людях жалость. Не следует забывать – ведь Чико был нищим, самым обыкновенным, самым заурядным нищим. Впрочем, в те времена нищенство было таким же ремеслом, как и любое другое. Мы даже обязаны сказать, что в цехе нищих существовали довольно строгие правила; мало того, вступить в этот почтенный цех мог далеко не каждый.
Таким образом, обычно Чико ходил в лохмотьях. Правда, с тех пор, как малышка Хуана прочитала ему мораль, лохмотья эти стали очень чистыми, но лохмотья, хоть и самые чистые, все же остаются лохмотьями. Карлик надевал хорошую одежду только тогда, когда отправлялся на встречу с Хуаной. Однако даже эта хорошая одежда казалась тряпьем по сравнению с новым, с иголочки, ослепительным костюмом, в котором Чико красовался сегодня.
Тореро, спешно доканчивавший свой туалет, счел своим долгом объяснить Пардальяну суть происшедшего.
– Представьте себе, шевалье: Чико вбил себе в голову, будто он многим мне обязан, в то время как на самом деле это я – его должник; он явился ко мне и стал просить, как милости, разрешения помогать мне в бою. Он потратился на это великолепное одеяние, повторяющее, как вы сами отлично заметили, цвета моего собственного костюма, и черт меня побери, если я знаю, откуда у него хватило денег на такие крупные расходы! Я, право же, не мог ему отказать после такого внимания и такого сердечного отношения с его стороны. В результате все увидят меня на арене с пажом, носящим мои цвета.
