Москвичи и черкесы - Е. Хамар-Дабанов

я узнал, что наш отрядный начальник решился ожидать пехоту и потом, сдав ей раненых, хотел пуститься с кавалерией догонять семейства бежавших Щерет-Луковых подвластных. Переводчик нашего полка подъехал к нам и, указывая на толпу, стоявшую отдельно, спросил у Пшемафа, узнает ли он своего приятеля Шерет-Лука. «Как, это Шерет-Лук? Этот мерзавец?» – воскликнул наш кабардинец с негодованием. «Он самый!» – отвечал переводчик. Тут Пшемаф слез с коня, подтянул подпруги, вскочил опять на лошадь, взвил плетью по воздуху и как стрела понесся с места. Потом крутым поворотом остановил он коня, повторил несколько раз то же самое и, когда лошадь его разгорячилась, пустился стремглав к неприятелю. Переводчик и я следили его глазами. Подъехав на самый близкий ружейный выстрел, он закричал по-черкесски: «Благородные адыге! Не стыдно ли вам терпеть среди себя этого негодного свиноеда Шерет-Лука? Я сам был очевидец, как этот трус ел у русских свинину и запивал ее вином»[92]. Переводчик, передавая мне его слова, сказал: «За этим последует у них схватка: князю нельзя перенести такой всенародной обиды! Шерет-Лук, конечно, не слывет между черкесов храбрецом, но, вероятно, воспользуется этим случаем». Едва сказал он это, как Шерет-Лук отделился от толпы; за ним поехало несколько человек, но Дунакай остановил их. Переводчик не слыхал его слов, однако догадывался, что, будучи аталыком Шерет-Лука, Дунакай желал доставить ему случай заслужить добрую славу в народе и тем навсегда уничтожить позорную молву о себе. Шерет-Лук отскакал саженей на двадцать, поворотил коня в сторону, выхватил ружье из нагалища [93] и, целясь на всем скаку, закричал Пшемафу: «Вот как наказывают подобных тебе оскорбителей, гяур!» Выстрел раздался. Пшемаф злобно захохотал и, закричав ему в свою очередь: «Вижу, что не умеешь стрелять, надо тебя поучить!» – понесся вслед за ним. Почти догоняя его, он выхватил ружье и выстрелил. После узнали мы, что пуля прострелила колено Шерет-Луку, но тут, не подавая даже вида, что он ранен, владетель продолжал скакать. Пшемаф все ближе и ближе настигал его и уж замахнулся шашкою, как в эту минуту князь выхватил пистолет, прицелился, выстрелил, – шашка Пшемафа опустилась на спину Шерет-Лука, но рука его не в силах была нанести смертельного удара, лезвие скользнуло по одежде врага, шашка выпала из руки, и Пшемаф опустился грудью на шею коня, который остановился. Вмиг все неприятельские партии понеслись, чтобы захватить нашего кабардинца. Сотня его кинулась на выручку, за нею весь наш полк. Казаки схватились в шашки; но это было лишь на несколько секунд, потому что неприятель обратился тотчас назад; казаки пустились было преследовать его; но, покорные голосу отрядного начальника, остановились. Генерал спросил: «Где дуэлист, который виною всему беспорядку?» – «Он ранен», – отвечали ему. «Счастье его, – сказал генерал, – а то я хотел его арестовать; прошу покорно, чего наделал!»

Лекарю пришли объявить, что полковник пошел в лазарет осмотреть привезенных раненых. Кутья схватил шапку и сказал:

– До свиданья, господа!

– Приходите скорее назад, – закричал Александр ему вслед.

– Приду, – отвечал лекарь.

– Ведь очень жаль Пшемафа, – сказал Николаша брату своему, когда они остались одни, – но какое сумасшествие самому добровольно наскочить на пулю! Дело иное, если б это была необходимость или обязанность. Воля твоя! Я нахожу такое неуместное удальство малодушием.

– Ты так рассуждаешь, Николай, потому что не знаешь черкесских чувств. Черкес имеет свои убеждения, по которым действует: по его мнению, тот и человек, кто храбр и ловок в опасностях, кто метко стреляет, хорошо рубит, умеет укротить дикого коня, успевает к женщине, которая ему нравится, но не порабощается ей, тот, наконец, кто неумолим во вражде. Месть для него – священный долг, потому что он никогда не слыхал об учении: любите врагов ваших, творите добро ненавидящим вас. Хотя и у христиан немногие следуют этому приказанию; однако каждый знает его: оно врезывается с младенчества в его памяти и потрясает в нем природное влечение к мести. Впечатления первой юности никогда совершенно не изглаживаются. Поэтому понятно, как сильно ненависть и жажда мести должны были волновать Пшемафа, в котором всякое природное чувство легко воспламенялось. Впрочем, молодой кабардинец был очень кроток нравом, предприимчив, великодушен и храбр, не из тщеславия или хвастовства, а по природному влечению. Во взгляде его и речах порой проглядывали богатые дарования и глубокая проницательность. Он погиб смертью, храбрых – мир праху его! Счастливец, он сошел непорочный в могилу, хоть без громкой славы, но зато и без угрызений совести. Жизнь для него была довольно тягостна: он любил единоземцев, но узами благодарности был связан с их противниками. И тут, однако ж, Пшемаф умел оставаться благородным человеком; он был верен своей присяге, не изменяя любви к отчизне и не торгуя земляками для личных выгод. Кто знает, что ожидало его? Богатство и власть или бедствия, позор и гонение? По крайней мере, теперь он избегнул, что, по моему мнению, хуже всего – разочарования в жизни.

Лекарь возвратился. Когда он прибежал, запыхавшись, в лазарет, полковник шел уже домой; старик остался доволен найденным порядком. Но помещение, слишком тесное по числу больных, было причиной, что он приказал очистить несколько казачьих домов.

– Продолжайте рассказывать, доктор! – сказал Александр.

– Что же, когда ранили Пшемафа? – спросил Николаша.

– Пехота тогда уже подошла и остановилась не доходя до поляны, где наш арьергард имел дело. Пшемафа понесли туда, а я поехал вперед с несколькими казаками, чтобы выбрать место, где его положить для перевязки. Кавалерия понеслась вперед, штаб-офицер, командовавший пехотой, имел приказание стоять на одном месте. Покуда я возился, пехотный капитан, старый закавказец, подошел к штаб-офицеру и убедительно просил его занять опушку леса стрелковой цепью; но этот рассердился на него, я отвечал: «Что вы меня учите? Я знаю, что делаю, мне приказано отрядным начальником стоять здесь: горцы очистили это место, вам нечего бояться». Капитан отошел со слезами на глазах и сказал, обращаясь ко мне: «По милости этих новичков мы и терпим уроны, смотрите, пожалуйста, только с неделю приехал он сюда, сроду не слышал свиста пули, ему двадцать восемь лет – а кричит уже, что никто здесь ничего не смыслит, учит, как взяться, чтобы покорить черкесов, как вести войну, и не слушает меня, сорокалетнего старика, меня, который преждевременно поседел в походах и двадцать два года слушаю свист горских пуль! Он считает еще меня трусом! Придется опять лезть не щадя себя. Жаль моих старых солдат: их и то уже осталось мало; а что с рекрутами? Еще осрамишься с ними и – к черту долголетняя, испытанная служба! – Капитан