Константин Вронский - Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей
– Я-то, может, и выкручусь, с партизанами поручавшись! А с тобой что будет?
Дижу молча мотнул головой, блеснул зубами, почесал заросшую черной щетиной щеку.
– Ох, мальчишка, брось ты меня. Пора тебе к своим возвращаться. Думаешь, я не знаю, кто ты. Всегда догадывался…
Фаддей сел рядом с убитой лошадью.
– Я… я не могу бросить тебя. Я… помочь должен.
В одиночку тебе из России точно не выбраться.
Дижу вновь мотнул головой.
– Уходи, Булгарин. Уходи к своим. Не место тебе здесь.
Фаддей упрямо отвернулся от товарища.
– Вот через пару деньков доберемся до Смоленска, там и… – прошептал он.
– Ну, и что это нам даст?
Булгарин вздохнул.
– Не знаю. Я и в самом деле не знаю. Скорее всего, мы там с тобой распрощаемся. Там твоих камерадов много, с ними домой вернешься. А я к своим отправлюсь, и будь что будет. Пусть суд надо мной вершат.
– Нет там никаких моих камерадов, – тоскливо протянул Дижу. – Может, и Смоленска давно нет. Сгорел, как Москва.
– Все равно, – упрямо отмахнулся от него Булгарин. – Мы пойдем в Смоленск.
Дижу насмешливо глянул на друга.
– Это ты из-за своей баронессы, да, со мной плетешься? Все ее ищешь? И в Москве ведь искал. Я знаю…
Фаддей замер на мгновение. Экий этот Рудольф, право слово, насквозь его видит.
– Да, возможно, она тоже в Смоленске.
Дижу зло пнул снежный ком.
– Тю! Да она дома у себя поди давным-давно! Убежала из России небось. Нет в Смоленске твоей баронессы. Вместе с подружкой и сбежала.
Булгарин нахмурился.
– Ты бы послал домой двух беззащитных женщин, проиграв войну? Сквозь чужую, разозленную, враждебную страну?
Дижу молча пожал плечами, всем видом показывая: все, разговор окончен, и ему дела нет ни до каких баронесс.
Подступала ночь. Поев конины, запеченной на костре, они, словно малыши, начали обустраивать снежные укрытия. Ничего, что снег, в нем спать теплее и мороз не тронет.
– Не очень удобно, а что поделаешь, – вздохнул Дижу.
За деревьями мелькнули какие-то тени.
– Замри! – охнул Фаддей. – Казаки!
И обернулся к Дижу. В глазах друга пульсировал нескрываемый страх. Впервые в жизни Дижу чего-то испугался.
Фыркнула лошадь. Казаки тихо переговаривались друг с другом.
Дижу вытащил пистоль из-за пояса, взвел курок. Фаддей тоже схватился за оружие. Два жалких пистоля против отряда казаков. Даже не смешно.
Лишь спустя несколько часов они выбрались из своего укрытия.
– Хорошо, что снег валит, – прошептал Дижу. Говорить в полный голос ему расхотелось. – А то бы они точно наши следы заметили.
– Да, – вымученно улыбнулся Фаддей. – Хорошо, что снег идет.
И они молча двинулись дальше. Страх засел во всех порах, во всех костях их тел.
…Признать себя побежденным и решиться на отступление Наполеону было трудно… Возмущалась гордость, краска стыда показывалась на лице. Сколько за плечами знаменитых кампаний, сколько блестящих побед, прославивших его как великого полководца на весь мир! Да и не он ли сам еще три-четыре месяца назад во всеуслышание заявил, что поставит Россию и российского императора на колени? Какая самонадеянность! Он получил хороший урок! И все же обстоятельства принуждали к отступлению. Он ясно понимал, что другого выхода нет. Надо лишь придать этому движению назад какую-нибудь форму нового искусного маневра, поддержать престиж, выпутаться из скверного положения с наименьшими жертвами. Но как?
…Казачий сотник Сысоев разыскивал полковника Чернышева. А когда, увидел, посмотрел на того с улыбкой и отрапортовал весело:
– Явился поздравить, ваше высокоблагородие! Москва от неприятеля очищена!
Неожиданная новость всех присутствующих просто ошеломила.
– Москва… освобождена? – только и мог выговорить Чернышев, чувствуя, как от большой нахлынувшей радости слова словно застревают в горле.
– Так неделю назад! – подтвердил Сысоев. – Ежели сами увериться желаете, мы пленных доставили…
– Часом не моего подсыла французишкам? – спросил Чернышев с надеждой.
Сысоев лишь руками развел удрученно.
– Часом нет, ваше высокоблагородие. Так что праздник у нас. Француз боек, да русский стоек. Наступил Бонапарт на Москву, да оступился!
Чернышев не выдержал. Подошел к сотнику, крепко его обнял.
– Ну, спасибо за добрые вести, любезный… Как и благодарить-то, уж не знаю… А теперь давай сюда пленных, может, про подсыла своего что разведаю…
2
– Я, почитай, два года медицинам по загранице учился-то, барин меня тудыть спослал, – вздохнул Фома, как будто это не его ногу сейчас оттяпать должны были. – Так что уж знаю, како антонов огонь тело сжирает.
Полина, стоявшая подле лежака Фомы, что к ним в Смоленске прибился, с любопытством глянула на ногу забавного русского. Та уж чернеть начинала. Баронессе Лидонской много в лазарете сем повидать пришлось, но вот с гангреной она пока не сталкивалась.
– Все с мизинца и началось-то, он по первоначалу побелел, а потом, дня как раз через три, синеть начал, – деловито сообщил ей Фома, как будто и впрямь какой лекарь толковый. – Отморозил я его, барыня, уж больно холода-то зверские стоят.
Фома ворочался на лежаке, испуская безрадостные вздохи. Ну, не оставлять же его в беде – прислуживал мужик до последнего исправно, – придется поболтать, пока лекарь полковой не придет.
– Эх, барыня милая, ты бы счаз на Великую Армею тока посмотрела, – чрез силу улыбнулся Фома. – Ободранцы, как есть ободранцы. Кожа да кости, до чего все тощи. Наши-то у них чуть ли не пятки жгут, догоняють! Ты уж прости, барыня, а ведь правда то, можа для твоих ушек и горькая. Пушчонки-то хранцы побросали, лошадушек у них все меньше становится. Им таперича нелегко, не до Напольенов им всяких, свою бы тока шкуру спасти. Кака уж тут победа! Ты уж прости, барыня… Да ить и сам-то Напольен вряд ли о какой победе думает. Какое ему – русских-то победить! Ты уж прости, барыня…
Фома заглянул «барыне» в глаза, пожевал губами, обдумывая что-то.
– Москву нашу спалили… Ты-то, барыня, добрая, а вот хранцы твои… – ясное дело, Фома до дрожи операции боялся, что ему предстояла, вот и выбалтывал страх из души. – Эх, барыня, зря ты у нас оказалась. Загибнешь ведь совсем в России.
Полина вздохнула тяжело.
– Вот и я того же боюсь, Фома. Зря я тут оказалась. А ведь думала, что путешествие-то наше совсем безобидственным будет. А как подруга моя богу душу отдала, самой жить расхотелось. Хорошо хоть в лазарете помогаю, что-то полезное делаю.
– Д-да, барыня, – Фоме говорить трудно было. Интересно, а знает ли он, что средств обезболивающих у них никаких нет? Бедный слуга их… – И когда же морфий-то мне дадут? – простонал Фома в тот же миг…
