Крест короля - Ирина Александровна Измайлова
Магистр Парсифаль сидел прямо на траве, укрывшись в тени куста, так что заметны были только его яркие глаза, в темноте особенно сильно блестевшие (некоторые, кому случалось видеть его ночами, уверяли, будто глаза эти светятся, как у волка).
— Уснешь тут, провались оно все в Преисподнюю! — бросил в сердцах император и, неловко подобрав полы халата, уселся рядом с хранителем Грааля. — Я уже жалею, что ввязался во все это. Мало мне, что болван Леопольд не сумел уничтожить шпионов Элеоноры, и теперь всем станет известно: Ричард вовсе не утонул. Сам герцог, похоже, упрям, как мул, и его еще придется уламывать. И это — после того, как английским лазутчикам удалось разузнать, что король Ричард в Дюренштейне.
— Тише, брат Генрих, тише! — хранитель Грааля не понизил голос, но заговорил по-французски, при этом безо всякого акцента. — Лучше давай сменим язык: стража франкского наречия не понимает, и так будет спокойнее. Стены высоки, однако ночью тихо, а у кого-нибудь из стражников может оказаться хороший слух. Ты ведь тоже говоришь на этом языке свободно?
— По крайней мере, отлично понимаю и франков, и англичан. На франкском, так на франкском… Не понимаю я другого: что все-таки собирается, точнее — собирался делать Леопольд со своим пленником?
— Он сам этого не понимает, — холодно произнес Парсифаль. — Мысли Леопольда двигаются по замкнутому кругу, который не шире его ладони. Но тебе-то какая разница, что он собирался? Твое дело — взять у него пленника и увезти.
— И повесить на свою шею папу Целестина с его гневом, с возможным отлучением от Церкви! — воскликнул Генрих и в сердцах плюнул.
— Отлучением? — магистр говорил с нескрываемой насмешкой. — Ты что же, боишься этого отлучения? Твоему отцу некогда это было безразлично, хотя он, как мне думается, всю жизнь оставался добрым христианином[45]. Но неужели же этой папской болтовни с выкриками и воздеваниями рук боишься ты? Ты, посвященный в тайные знания?
— Тайные знания ты мне пока только обещаешь, мастер Парсифаль! — резко возразил император. — Обеты я дал, а к познанию Власти не приблизился пока ни на волос. Ты только и твердишь мне, какое великое могущество дает каббала, как важно отрешиться от страха за свою душу, но возмещения я пока что не вижу. И сейчас решаюсь, следуя твоему призыву, на то, чего уже не простит не только Бог, но и люди, если вдруг все выйдет на свет. А что мне за все это будет, убей, не понимаю.
— А что ты понимаешь в проповедях попов? — сухо усмехнулся Парсифаль. — Или ты так уж свято веришь, будто прожив жизнь скучнее подвальной крысы, не позволяя себе никаких радостей, которые они именуют грехами, винясь в каждом лишнем вкусном куске и в каждом совокуплении, ты и впрямь за это обретешь рай? А ты хоть думал, что это за рай, а? Какой он? Что ты в нем будешь делать целую вечность? Вечность, только представь! Будешь объедаться всякими персиками и абрикосами, слушать, как поют птички, и без конца славить Бога, который для тебя ничего веселее не придумал? Вот у мусульман хотя бы в раю гурии, и их можно употреблять, как на земле. Уж куда интереснее абрикосов с птичками! Но мне бы за целую вечность и гурии надоели.
— А может, рай совсем другой? — с невольным содроганием выслушав тамплиера, прошептал император. — Мы-то откуда знаем?
— Вот-вот! Ну так как можно желать того, чего не знаешь, да еще ради этого все время жить не так, как тебе хочется? А откуда ты знаешь, какой ад? А!? И почему полагаешь, что там так уж плохо? Попы так говорят? А они там были?
— Блаженный Августин видел и рай, и ад!
Парсифаль расхохотался, и от его неожиданно высокого надрывного хохота умолкли цикады и настороженно затихли шуршавшие на легком ветру кусты.
— Блаженный! Ну да, ну да… А может, он придумал это? Кто докажет, что это не так? Ты скажешь, существуют — чудеса, явления святых? Ну а если и это обман? А если не обман, то, может, у наших попов свой рай, у мусульман — свой, а у тебя будет вообще третий? И ад тоже. Тайное знание для того и нужно нам, чтобы выбирать. И выбирать, не жертвуя, не унижая себя, не распинаясь, будто ты червяк, но наоборот — возвышаясь, царствуя на земле и получая после жизни награду. Но только не от Того, Кто хочет, чтобы ты был рабом!
Генрих слушал, ощущая холод, словно блистающая в свете далеких факелов вода достала его ноги и студила их, а от них ледяная волна поднималась к сердцу. Парсифаль говорил так убедительно, что император не мог привести возражений, — он и сам хотел бы думать так, как думает магистр, но отчего-то за этими словами открывалась бледная, пугающая пустота.
— Ладно, не убеждай, я тебя понял! — с деланым раздражением сказал Генрих. — Только мне непонятно, отчего тебе непременно нужен Ричард Львиное Сердце?
— Ты сам ответил, назвав его прозвище, — сказал магистр. — Мне нужно не просто сердце, но сердце героя.
— Разве на свете мало героев?
Вот теперь глаза Парсифаля и впрямь сверкнули в темноте двумя зелеными огоньками, и Генрих вздрогнул, с трудом подавив желание отодвинуться в сторону.
— Ты не понимаешь, брат Генрих! Такие, как Ричард, рождаются раз в тысячу лет. И, кроме того, мало, чтобы родился такой: нужно, чтобы он был рожден царем, чтобы на нем лежала печать миропомазания. Только тогда он годится для нашей цели. И еще: звезды при этом должны оказаться в определенное время в определенном месте своего пути.
— А это-то зачем? Твоему… нашему покровителю разве не безразлично, где будут звезды?
— Князю именно это и не безразлично! — Парсифаль продолжал в упор смотреть на императора, и тот все же начал отстраняться, ощущая даже не страх, но что-то вроде отвращения,
