Синтия Хэррод-Иглз - Длинная тень
Остальные присутствующие вряд ли были веселее. Королева выглядела возбужденной, как и всегда, а герцогиня Йоркская, срок беременности которой явно перевалил за половину, очевидно, ощущала себя не в своей тарелке. Это была ее третья беременность, первые две закончились выкидышами, поэтому и королева, и герцог Йоркский время от времени бросали на нее озабоченные взгляды. Принцесса Анна болела оспой и потому не могла быть рядом с сестрой в столь важный момент.
Погода, казалось, оплакивала эту свадьбу: небо затянули серые низкие облака, из которых не переставая моросил нудный ноябрьский дождик, словно хотел залить все на свете, включая печаль принцессы Мэри. Аннунсиата грустно улыбнулась и перехватила взгляд короля. Его губы под тонкой ниточкой усов дрогнули, бровь приподнялась, как бы давая понять ей, что он осознает всю мерзость происходящего. Епископ продолжал службу, герцогиня Йоркская попыталась устроиться поудобнее, а король весело ухмыльнулся и прокричал:
– Давайте, епископ, давайте быстрей! Если вы не обвенчаете эту пару до того, как герцогиня родит сына, их, наверное, никто никогда уже не повенчает!
Епископ удивленно уставился на короля, герцог и герцогиня были шокированы, невеста снова залилась слезами, а Аннунсиата едва сдерживала хохот. Епископ ускорил свою речь, явно сокращая службу, и «счастливую пару» наконец обвенчали. После этого вся процессия во главе с королем церемонно проводила их в спальные апартаменты, до кровати, где, сидя на белоснежных подушках, молодые получили свою «чашу любви» и поздравления от самых вельможных гостей, покинувших их, по традиции, последними.
– Сделано! – сам себе сказал король, задергивая полог вокруг кровати и завершая ритуал восклицанием: – Теперь, племянничек, за работу!!! Святой Георгий за Англию!
Аннунсиата надеялась, что английский язык принца Вильгельма недостаточно хорош для того, чтобы понять смысл этих слов, иначе его стерильная датская душа была бы сильно шокирована. В конце концов они предоставили несчастную принцессу ее злой судьбе и всей толпой вышли из спальни в банкетный зал, продолжать веселье. Герцог с герцогиней на банкет не остались, и их отсутствие слегка разрядило атмосферу, поскольку соболезнования высказывать было некому.
Спустя некоторое время король подошел к Аннунсиате и тихонько сказал:
– Привет! Это самая паршивая свадьба из всех, которые я когда-либо посещал. Я думал, она не закончится никогда, и каждый раз, когда герцогиня начинала ерзать, я полагал, что это уже конец... Все же дело сделано, и он уже ничего предпринять не сможет, даже если завтра она родит ему двоих сыновей.
– В любом случае, сэр, это должно понравиться народу, – ответила Аннунсиата. – И хотя бы на некоторое время успокоить парламент.
– Им необходимо время от времени бросать кость. Шейфтсбери норовит схватить меня за пятки, как хороший терьер.
– Меня удивляет, как он вообще ухитрился протащить в парламент так много недовольных. Кажется, у них вовсе нет ничего общего, кроме недовольства.
– И их нелюбви к Джеймсу, а также ненависти к католикам, – вздохнул король. – Почему люди так нетерпимы?
– У них нет ни вашего терпения, ни вашего опыта успокаивать, сэр.
Король улыбнулся.
– Вы сегодня прекрасно выглядите, графиня! Вы слишком молоды и красивы, чтобы иметь такую рослую дочь, – добавил он, и оба взглянули туда, где стояла Арабелла, беседуя с принцем Рупертом.
На Арабелле было платье из голубого шелка, сверху украшенное изящной серебряной накидкой, очень выгодно оттенявшей бледность лица и шикарную рыжую копну волос. Волосы Арабеллы не поддавались ни завивке, ни укладке, и Берч пришлось изобрести для нее новый стиль прически, чтобы хоть как-то облагородить их вид. Арабелла прекрасно выглядела, это отметила даже Аннунсиата. Височные пряди волос были подобраны наверх и украшены букетиком белых цветов, а от затылка до талии спускались прямые волосы.
Взгляд Аннунсиаты остановился на Арабелле, и она почувствовала легкий укол в сердце. Эта интересная, высокая, рыжеволосая девушка – ее дочь! Ее дочери – шестнадцать! Казалось, ей самой только вчера было шестнадцать, когда она буквально летала от счастья, проводя при дворе свой первый сезон. Она вздохнула, и король, будто читая ее мысли, нежно пожал ее руку.
– Да, время шутит шутки со всеми из нас, моя дорогая, – произнес он. – По крайней мере, у вас есть дети, которыми вы можете гордиться. Это все, что дарит нам время.
Король вновь посмотрел на Арабеллу, и Аннунсиата поняла, насколько эгоистично было чувствовать себя несчастной, когда рядом находился король, у которого вообще не было законных детей.
– А как поживает ее братец в Оксфорде? – спросил король.
Аннунсиата поджала губы:
– По-моему, пустился во все тяжкие. Но у него есть друзья из хороших семей, поэтому я надеюсь, что он хотя бы обретет лоск, если и не наберется ума. Вряд ли у него есть время, чтобы заниматься как следует при таком множестве соблазнов.
– Надеюсь, он нагуляется и образумится, – успокаивающе сказал король. – Наверное, ваш второй сын не доставляет вам такого беспокойства.
Аннунсиата улыбнулась:
– Джордж – подарок для меня. Сейчас решены проблемы с его здоровьем, и он приносит мне только радость. Хочется верить, что его болезнь была вызвана летней жарой. С тех пор как наступила осень и похолодало, у него не было ни одного приступа.
– Замечательно! А теперь мне пора идти начинать бал, – сказал король и, подумав, добавил: – А вы, мадам, получше присматривайте за дочерью. Я вижу, к ней направляется Этередж, а вам, по-моему, не очень понравится, если она хотя бы один из своих танцев отдаст этому юному повесе.
– О, Господи! Спасибо, ваше величество, – ответила Аннунсиата, и пока король, улыбаясь, уходил прочь, поспешила к дочери, чтобы найти ей более достойного партнера для танцев.
Ноябрьская погода настолько плотно обволокла беспросветной серостью Акомбские торфяники, что, казалось, весь мир завис где-то между днем и ночью. Облака опускались так низко, что касались верхушек деревьев, а коснувшись, проливались вниз большими, тяжелыми каплями дождя, которые ложились на ковер из опавших листьев, укрывавших землю. Пожухлая, бурая трава сиротливо прижалась к земле, как будто спасаясь от этого нескончаемого дождя. Там, где кончались Акомбские леса, небо было чистым, словно на краю света, но под деревьями темнота была холодной и пугающей.
Элизабет плотнее закуталась в плащ и поежилась от холода. Место, куда она направлялась, находилось за лесом, но войти в черную, мрачную полосу деревьев или преодолеть безжизненную, плотную серость горизонта казалось одинаково страшным. Она суеверно подумала, что действительно пересекла границу реальности. Ее окружала трясина, имя которой вероломство. Земля уходила из-под ног, ярко-зеленая, словно ненастоящая трава цеплялась за одежду, и блуждающие огоньки подчеркивали иллюзорность происходящего. Эта местность была населена духами, сказками, призраками и безымянными существами, и Элизабет понимала, что лучше было бы вообще не приходить сюда. Она пришпорила пони, и он, словно только этого и ждал, охотно развернулся, но позади спустилось туманное облако, казавшееся еще более плотным и непроходимым, чем то, что было перед нею. Элизабет, вскрикнув от досады, натянула поводья, а пони тряхнул головой и заржал. Этот звук был настолько обычным, повседневным, что Элизабет успокоилась, расслабилась и рассмеялась, отбросив дурацкие страхи. Это место было знакомо ей с детства, она тысячи раз охотилась здесь. Нельзя превращаться в суеверную дуру из-за небольшого дождя и тумана. Элизабет снова повернула к лесу, чтобы продолжить путь. Когда она выезжала из дома, ее обрадовала сумрачность – ни к чему, чтобы кто-нибудь знал, куда она направляется. Она окружила все тайной: если бы ее увидели, то наверняка начали задавать вопросы, стыдить – она просто выглядела бы смешной. Чтобы избежать лишних осложнений, она выждала нужный момент, когда закончился обед и все дела были переделаны. Обычно в это время Элизабет отдыхала в своей спальне или сидела за шитьем. Иногда в спальне к ней присоединялся Ральф, и эти моменты она любила больше всего. Но сегодня он сразу после обеда направился в Твелвтриз, где провел и все утро. Его ненаглядный Варвар неизвестно отчего захромал, а Ральф обычно не находил себе места, зная, что его любимец страдает. Посему вряд ли он будет искать Элизабет, а никто другой не посмел бы побеспокоить ее до часа молитвы или до тех пор, пока она не выйдет сама.
