Сергей Булыга - Железный волк

И взял ты камешек, сжал в кулаке, долго молчал. Потом спросил:

— А дальше что?

— А дальше ничего. Он стал шептать, наверное, читал молитву. А потом попросил, чтобы я вытащил железо из раны.

— И ты вытащил?

— Да. Отказывать умирающему в его последнем желании — великий грех. Потом я спрашивал, как его звали. Никто не знал его имени, только сказали, что это был один из корнуэльских ярлов. Вот, собственно, и все. Наутро я ушел. — Лепке замолчал.

Ты смотрел на камешек. Брат ни разу не дал тебе к нему притронуться, говорил: «Пока я жив…», а теперь — владей. Ты повернул его, еще, еще… Света не было. Так ведь ночь уже, откуда будет свет, солнце давно зашло. А днем, в любую непогоду, в шторм, в туман, и даже тогда, когда сам воздух, которым ты дышишь, будет пропитан самым сильным колдовством…

Ты сжал кулак и посмотрел на Лепке. Сказал:

— Я согласен. Завтра придешь сюда, и княгиня выдаст тебе за твой товар ровно столько, сколько ты запросишь: по две, по три ногаты голова, сам назначай. А после ты уйдешь. И больше никогда здесь не появишься. Ни–ког–да. Иначе я убью тебя. Вот этой вот рукой. Понял меня?

Лепке встал и ушел. Время прошло. Мороз был, снегопад, луна. А луна — волчье солнце, Всеслав. Ступай, владей, так брат велел, такой вот сон, такой вот знак, такая плата — кровь братова — за тот венец, которого ни ты, ни брат твой, ни отец в глаза не видели.

А! Что теперь! В сани упал, махнул рукой — поехали.

— Гей! Гей! — кричали в темноте. Выли в рога — по–волчьи. Судислав ушел, Ратибор, теперь ты — старший по Владимиру, тебе — венец Владимиров.

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

1

Бус умер на охоте. Они травили вепря, Бус бил его копьем, сошел с коня, вепрь развернулся, побежал, Бус ударил его в голову и сшиб. Связали вепря за ноги и на жердине понесли к кострам. Происходило все глубокой осенью, лег уже первый снег. Шли, оставляли черные следы. Полем прошли, вступили в лес.

Неожиданно затрещали ветки. Оглянулись. К ним подъезжала женщина, в белом, на белом коне. И лик ее был бел, и волосы белы, и губы бледные, прозрачные, холодные глаза. А голос — ласковый и тихий. Она сказала:

— Бус! Я за тобой пришла.

Он засмеялся и спросил:

— Ты кто?

Она не ответила. Он снова засмеялся, посмотрел на гридей. Все опустили головы, никто с ним не смеялся. Тогда он снова посмотрел на женщину, сказал уже серьезно:

— Но я не стар еще!

В ответ она лишь кротко улыбнулась. А белый конь под ней перебирал копытами, головой мотал и храпел. Она его погладила по шее, он заржал, шагнул вперед.

И все побежали. Вепря бросили, копья, щиты.

А Бус стоял, с места не сошел. Она к нему подъехала, наклонилась. Он ей что–то сказал, она ему ответила. О чем они говорили, никто не слышал, ведь отбежали далеко. Но видели: она подала ему руку, он ухватился за руку, легко вскочил на коня, сел впереди нее… И белый конь помчал их. И исчез, легко, неслышно, как видение. А Бусов конь, соловый, в яблоках, стоял под деревом, смотрел им вслед, на глазах его были слезы… Его потом заклали и сожгли, насыпали над ним курган. И каждой осенью туда сходились. И если собирались в поход или ждали нашествия, то прежде всего шли к тому кургану. Потом они покинули ту землю. И Бус с ними ушел. Он иногда являлся им, не всем, а лишь князьям, внукам своим, и лишь перед большой бедой — упреждал. Последним Буса видел Рогволод, но с той поры Бус не является, поскольку креста не любил. Сними, князь, крест, и Бус придет к тебе и скажет, что ожидает тебя.

Не снял ты крест. Шел. Мрачен был. Ни с кем не разговаривал. На третий день послал гонца Мстиславу, чтоб тот упредил: «Иду! Встречай!»

Встретил. Сошлись на Черехе–реке. На льду и бились — яростно. Мстислав кричал:

— Волк! Волк! Ату его! — И пробивался, хотел сойтись, силою помериться, молод, горяч был, глуп, его удержали.

А тут литва сбоку зашла, конные ударили — и побежал Мстислав. Догонять его не стали, в стан не пошли: князь спешил. Он шел на Новгород, как и отец, только не тайно. Вперед гонца послал, чтоб тот сказал: «Не затворяйтесь!» Гонца порвали в клочья, затворились. Пришел Всеслав. Полдня стоял и ждал, никто к нему не выЩел. Тогда сказал:

— Сожгу!

И запалил посады. И гром — зимой! — вдруг загремел, и буря поднялась, и ветер крыши рвал, и черный дым душил, и снег в огне кипел. Спасались люди, бежали, а их рубили. И подступил Всеслав к Днепру. Каменные стены Ярославовы не помогли, не удержали волка, перемахнул через них и вошел. Крик стоял, стенание! А он на вороном коне в Софию въехал, шапки не снимая, крестом не осенясь, повелел рвать все, сдирать, крушить паникадила, колокола снимать. Стефан, владыка новгородский, срамил его и проклинал, а он… Не он, а ты, Всеслав! Ведь ты это содеял! И смеялся. И говорил тогда:

— София на Руси одна — моя!

Стефан тебя удерживал, а ты, владыку оттолкнув, едва конем не затоптал. Из храма выехал и, Волхов перейдя, сел в княжеских палатах, сказал:

— Сыт я! Не бойтесь более.

Не лютовал больше, затаился, ждал. Ходили бирючи по городу, кричали:

— Князь повелел: живите как хотите! Он первый по Владимиру…

А город не отвечал, онемел. Посадник Остромир бежал на Белоозеро. И многие ушли, кто куда. Один Стефан к тебе приходил и говорил:

— Бес жрет тебя. Покайся! Отступись!

Не каялся. Но и не гнал Стефана. Он снова приходил, снова. Но не грозил уже. Придет, станет пред тобою и молчит. Долго стоит, потом уйдет. И ты уже привык к этому…

А в тот день он пришел и попросил разрешения сесть. Ты позволил. Он сел и неожиданно поинтересовался, велик ли Полтеск–град. Ты все обсказал, как есть, не бахвалился, сдержан, краток был. Тогда Стефан спросил, а какова река Двина. Ты о Двине сказал. Он покивал.

— Как Иордан, — произнес задумчиво. И стал рассказывать про Иордан, какие берега, какие рыбы там, когда вода чиста, когда мутна и почему. Рассказывал пространно, не по–книжному. Потом замолчал, улыбнулся.

И ты ждал, что будет дальше. И он уже не спрашивал. Был тот Стефан не стар еще, и борода его черна, и сам он крепок, высок, а родом из греков из корсуньских, значит, ромей. Там, в Корсуни, зимой тепло. А в Царе–граде и того теплей.

Наконец ты спросил:

— А далеко ли до Святой Земли?

Стефан с улыбкою ответил:

— Далеко. Иным всю жизнь идти и не дойти.

— А ты был там?

— Был, чадо, был. Только земля — она везде святая, она ведь Божья твердь.

И вновь тихо стало. Огонь в печи горел, тепло было. И бес уснул, должно быть. Ф–фу! А то ведь с той Поры, с той ночи, когда Лепке приходил, не знал ты покоя.

Сидел ты, князь, не шевелясь, держал в зажатом кулаке тот самый камешек, тьма в горнице, за окном темно, тепло, листья шелестят, липы цветут, отец уехал на охоту, брат с ним, а бабушка уже, должно быть, давно спит, ты один, сам по себе, в руке у тебя камешек, подарок крестного, и пусть кругом темно, а этот камешек горит, как негасимая лампада, в ней не поганский — Божий свет, и этот свет отныне и всегда будет вести тебя, с ним не заблудишься. И вдруг Стефан спросил: