Артуро Перес-Реверте - Мост Убийц
– Чего другого, а охоты хватало.
– Надобно ее расспросить.
– Да ведь мы уже спрашивали… – возразил я в смущении.
– Поглубже копнем.
Он произнес эти два слова очень холодно и перевел глаза на Тальяпьеру. Та моргнула, и легкое движение век встревожило меня несказанно. Спокойствие этой дамы беспокоило еще сильней, чем тон капитана.
– Ставки в этой игре высоки, – продолжал тот, обращаясь вроде бы ко мне, но глядя на куртизанку. – На кону – большое дело и многие жизни. Включая и вашу, синьора.
– Люциетта слуджит у меня всего полгода.
Донна Ливия говорила неторопливо, с расстановкой, словно раздумывая вслух. Как медленно осваивалась с какой-то неприятной мыслью.
– Еще люди есть в доме?
– Ниэт. Никого.
– У нее есть семья?
– Она сирота. Из Мадзорбо.
– Значит, никто ее не хватится?
Последовала пауза. Вероятно, короткая, хотя мне она показалась вечностью.
– Никто.
Тут я, не веря своим ушам, не выдержал:
– А что потом? Даже если она шпионила за нами, что с ней делать? Ну, допросим – а потом? Надеюсь, вы, сударыня, и вы, сеньор капитан, не собираетесь пустить ее вплавь по каналам? А? Или намереваетесь?
И, увидев, как Алатристе взглянул на Тальяпьеру, понял, что именно эта мысль давно уже пришла ему в голову. Он сделал еще глоток, потом еще, не спуская при этом с донны Ливии глаз. Так, как будто последнее слово оставалось за ней.
– Остается всего тре джорни… три дня, – невозмутимо сказала она. – Можем пока подержать ее вдзаперти.
– Где?
– В надежном месте.
– А потом?
– А потом уже будет все равно.
Капитан поставил бокал на поднос. Интересно, сказал я себе, нальет ли третий. Он было шевельнул рукой, словно намереваясь сделать это, но на полдороге передумал.
– Если что пойдет не так, она может вас, сударыня, заложить.
Куртизанка отчужденно улыбнулась. Все еще красивые губы изогнулись в усмешке необыкновенно пренебрежительной.
– А если выгорит – донесет кто-нибудь еще. Окотники найдутся. Сейчас меня беспокуоит угроза нашей дзатее.
Последние два слова заставили меня призадуматься. А много ли знает Тальяпьера о нашем предприятии, посвящена ли она во все его тонкости и, любопытно бы знать, ради чего она так отчаянно рискует. Что выиграет при удаче и что может потерять в случае провала.
– Ладно, – пробормотал Алатристе.
И снова взглянул туда, где за дверью в комнате без окон сидела Люциетта. Протянул руку к кувшину и наполнил свой бокал.
– Ступай к себе и жди там, – велел он мне.
Я стиснул зубы и кулаки. Напрягся. И решился:
– Нет. Я хотел бы остаться. То есть присутствовать.
Зеленоватые глаза скользнули по мне сверху донизу. На этот раз стакан был опустошен единым духом – в один медленный и долгий глоток.
– С вашего позволения, донна Ливия… Мы вас оставим на минуту…
Капитан положил мне руку на плечо, а другой указал в коридор:
– Идем.
Мы вышли, и Алатристе притворил за собой дверь. Потом остановил меня, взял за отворот колета. Он и так стоял очень близко, а теперь придвинулся совсем вплотную. Так, что едва не щекотал меня усами.
– Послушай… Если нападут на наш след, все пойдет к черту. Нас передушат как крыс. Сотня жизней, и среди них – жизнь Себастьяна, и Гурриато, и прочих, зависит от этого. – Я хотел было возразить, но он, мотнув головой, не дал мне и рта открыть: – И, поверь, мне вовсе не хочется, чтобы на меня внезапно набросилось человек двадцать стражников. И еще меньше хочется кормить клопов в подвале Сан-Марко, пока не удавят втихомолку, как здесь водится.
Он замолчал на миг, давая мне проникнуться смыслом сказанного. Потом взглянул на дверь, за которой ожидала донна Ливия.
– Выбора нет, – он понизил голос до шепота. – На одной чаше весов – девчонка, на другой – все мы.
От этих слов кровь бросилась мне в лицо. Резким движением я высвободился.
– Это мне все равно. Я не согласен… Не думаю, что…
– О чем ты не думаешь?
Он снова ухватил меня за ворот, резко притиснул к стене. Молниеносно обнажил кинжал и приставил острие мне к горлу.
– Вот так теперь дело обстоит. Понял? У тебя, у меня, у нас всех.
Голос был такой же ледяной, как стальное лезвие, касавшееся моего кадыка. Скорее растерянный, нежели рассерженный, скорее обескураженный, нежели разозленный, я попытался высвободиться. Но капитан держал крепко.
– Говорю тебе: выбора ни у кого уже нет. Остается одно – идти до конца.
Он глядел на меня в упор. И чуть сильнее надавил острием, словно в этот миг моя жизнь была ему вовсе безразлична. При каждом слове меня обдавало сильным винным духом – вино перегорело как-то уж очень быстро.
– Это приказ, – произнес он так, будто выплюнул. – Как в бою.
Зеленовато-льдистый взгляд его обжег меня до костей. И, богом клянусь, вселил в меня страх.
– Так что отправляйся немедля к себе. Иначе убью.
Диего Алатристе пытки были не в новинку: доводилось с пристрастием допрашивать и фламандских или германских горожан, выпытывая – вот уж точно! – где припрятаны деньги и ценности, и турок, взятых вместе с семьями в заложники во время налетов на прибрежные городки и селенья; и пленных, чтобы получить сведения о неприятеле или узнать, где именно за подкладкой зашито золото. Ему это не нравилось, но он это делал. Железом, веревкой и огнем. Сын своего времени и сей слезной юдоли обитатель, он по собственному опыту знал, что страдающие избытком щепетильности в этом мире не задерживаются, отправляясь в лучший. Знал еще, что одно дело – сидеть на престоле, проповедовать с амвона, философствовать в книгах и совсем другое – отстаивать свое бытие с пятью пядями стали в руке. Не говоря уж о том, что, когда дела идут наперекосяк, короли, теологи и мудрецы во имя торжества добродетели непременно прибегают к посредству таких людей, как он. Все они – включая философов – убивают и мучают издали, чужими руками. Своих не марают, сами не ввязываются. Довольно давно читал Диего Алатристе старинное сочинение, ходившее по Мадриду в списках, – копию письма, которое некий Лопе де Агирре, участвовавший в печальной памяти экспедиции Урсуа, а потом взбунтовавший своих людей, отправил королю Филиппу II, обращаясь к нему на «ты», как равный к равному: написано оно было, когда оный Лопе решил на свой страх и риск разорвать узы верноподданного и жить в Индиях без хозяина. Алатристе наизусть запомнил кое-что из этого вызывающе дерзкого письма, вкупе с другими преступлениями стоившего мятежнику головы:
Не сможешь ты по праву носить титул короля и повелителя здешних земель, ибо сам не подвергал свою жизнь никакому риску. Ни я, ни мои сотоварищи не ждем милосердия и не уповаем на него, и даже если будет оно нам даровано твоим величеством, мы с негодованием отринем его, как позор и бесчестье. И в посулы твои верим мы менее, чем в книги Мартина Лютера.
